Пепел на ветру - Екатерина Мурашова

– Камиша, спасибо и простите. Я всю жизнь всех «тыкала», мне теперь, чтоб перестроиться на новый лад, надо всех на «вы» называть. Иначе собьюсь непременно. Так учитель сказал… Но отчего ж нам с вами поцеловаться нельзя?

– Да вы разве не знаете? У меня же чахотка, я умру скоро. И вас через поцелуй заразить могу или если вы, к примеру, из моей чашки пить станете.

– Зараза к заразе не пристанет, – возразила Люша. – И почем это вы знаете, когда помрете? Это никому не ведомо.

– Доктор мамочке сказал, что я вряд ли следующую зиму переживу.

– Мало ли чего доктора скажут, – проворчала Люша. – Знали б вы, Камиша, чего они про меня говорили… Вы, Камиша, не помирайте только на этот год, ладно? Мы с вами только познакомились с удовольствием, мне жалко будет, коли вы так скоро с копыт долой. А потом уж, на тот год, я вас вот что: в Синие Ключи отвезу и волшебной водой из своего Ключа поить стану. Да и Липа какое-никакое зелье сварганит. Вы у нас быстро поправитесь!

– Спасибо вам, Любочка, – кивнула Камиша. – Я уж не поправлюсь, конечно, но это ничего. Господь меня к себе призывает – разве не милость?.. Одного мне жаль…

– Чего же?

– Кроме небесной, не узнаю земной любви, – печально и доверчиво улыбнулась Камиша. – Семьи, деток. А я так люблю романы читать, и каждый раз себя на месте героини представляю…

– Да нету никакой этой романической любви, – скривилась Люша. – Выдумали все. Всех дел, как яйцо облупить. Я-то уж знаю.

Камиша некоторое время молчала, глядела блестящими глазами, обдумывая услышанное. Потом протестующе качнула мягкими негустыми локонами.

– Неправда. Любовь всем нужна и всего сильнее. Вы, Любочка, Священное предание читали?

– Да вроде да, – удивилась неожиданному повороту Люша.

– Грех так думать, но я иногда вот как полагаю: Адам с Евой именно ради земной любви от райского блаженства отказались! Чтоб увидеть друг друга как любовников, понимаете? Это и было их познание… Только у меня-то выбора нет…

– Вы говорите, всем нужна, – Люша упрямо выпятила губу. – А вот и не всем. Мне, например, этого и даром не надо. И детей я не люблю, и хозяйства всякого.

– Это вы так говорите только, Любочка. Потому что у вас обстоятельства так сложились. А по душе-то… Вот у нас Энни, уж на что вся добродетельная мать семейства и всякое такое, так что бы вы думали…

– Что ж? – с любопытством спросила Люша.

Анна Львовна казалась ей похожей на Мадонну. Длинные глаза окаймлены тенями от ресниц, темная радужка со светлым кольцом, нежный матовый румянец, густые золотистые волосы стекают на округлые плечи как мед с ложки. У Анны Львовны муж англичанин и двое маленьких детей – мальчик и девочка.

– Даже у Энни есть давний обожатель. Пишет ей такие письма, что просто умереть можно. Лиза их у Энни из шкатулки крадет, и мы все читаем. А она после назад положит. Нехорошо, конечно, но утешно. И я знаю: что б Энни вслух не говорила, ей – приятно. И, кажется, она про Лизу тоже знает.

– Но что же муж? – удивилась Люша.

Камиша была права: образ Анны Львовны решительно не вязался у нее с любовной интригой.

– Да Майкл по-русски дурно читает. Только деловые бумаги. И вообще – ему, кажется, все равно. Ну пишет и пишет…

– Ничего себе! – Люша вдруг ощутила себя на стороне почти незнакомого ей Майкла. – А что ж там в письмах-то?

Камиша слезла с дивана, не глядя на Люшу, ушла куда-то вглубь квартиры. Вернулась и, также тупя взор, протянула девушке голубой, сложенный вчетверо листок.

– Вот, – сказала она. – Последнее. Ежели вы, Любочка, нас осуждаете, так и не читайте.

– Вот еще! – фыркнула Люша и поспешно развернула листок.

«Так тяжело жить без молитвы. Знаете ли Вы о великой печали на заре? Озаренная грусть ставит людей вне мира, делает их равными небесам. Солнце еще не взошло, но и небеса не погасли. Вы запечатленная навек. Знаете ли Вы это?.. – Люба морщилась, не понимая, и вдруг прочла. – Ваши пальцы, как бледно-розовый яблоневый цвет,» – и неожиданно поняла, как это верно и точно: белые руки Анны Львовны с их розовыми округлыми ноготками и впрямь напоминали две усыпанные цветами яблоневые ветви.

– Да он прям как настоящий пишет, – сказала она Камише, возвращая листок.

– Конечно, – с тихой гордостью отозвалась Камиша, откашлялась, деликатно прижимая к губам платочек, и выпила микстуру, которую подала ей Степанида. – Энни говорит, что когда-нибудь наша литература непременно обогатится еще одним писательским талантом.

– Ейным обожателем! Ах-ха-ха! – рассмеялась Люша, тут же вспомнила, какое впечатление на людей производит ее смех, смутилась, заметив испуганный взгляд Камиши, и добавила. – Чтой-то мне почему-то все это знакомым кажется…

– Так об этом как раз в романах и пишут, – успокоено улыбнулась Камиша.

– Нет, нет, в том-то и фокус: мне этот слог как будто из жизни, а не из книжки знаком, – уточнила Люша и надолго задумалась, присев на корточки под окном.

* * *

С утра Камарич конспиративно встречался в трактире с фабрикантом, сочувствующим революции. Встреча прошла успешно, партийная касса на некоторое время наполнилась.

Люди, которые давали деньги на свержение собственного класса и уничтожение благосклонного к ним порядка вещей, смешили Луку почти до колик и утверждали его неколебимое мнение о том, что мир устроен чрезвычайно забавно. В гостях у пифагорейцев он как-то встретил группу завернутых в полупрозрачные тряпки персонажей из числа последователей «света с востока». Они объяснили ему, что знаемый нами мир – это всего лишь шутка какого-то восточного бога, проявление его божественной иронии. Камарич уверовал немедленно и даже подумывал о приобретении прозрачной и очень эротичной по виду тряпки (Лука имел гармоническое сложение и знал, что в полупрозрачных одеждах смотрелся бы весьма выигрышно). Но, подумав, от последнего отказался, так как был южных кровей, по натуре мерзляв и по московским погодам предпочитал пиджаки и пальто на вате.

– Послушайте, – спросил он, допивая вполне приличное, заказанное, естественно за счет фабриканта вино, когда все дела были уже закончены, а заветный пакет перешел из рук в руки. – Я, разумеется, совершенно не против, но все же интересно весьма: зачем вы это делаете?

– Я сочувствую рабочему вопросу, – буркнул фабрикант.

– Но почему?!

– Люди от Бога равны.

– И что с того?

Фабрикант говорил с заметным акцентом, с трудом подбирал русские слова. Но Камарич умел разговорить человека, заставить его рассказать о себе. При том не казался, а на самом деле был искренне заинтересован в рассказе.