Ультиматум Борна - Роберт Ладлэм

— Что, черт подери, это значит?

— Топай к месту битвы при Форд Блаф. Это национальный мемориал, повсюду должны быть указатели. Через полчаса будет вертолет, а ты постарайся успокоиться и ни с кем не заговаривай!

— Ты хоть понимаешь, как ты разговариваешь со мной? Я ведь был объектом враждебных...

— Ладно, топай!!!

* * *

Войдя в холл гостиницы «Пон-Рояль», Борн сразу же направился к ночному портье, сунул ему в лапу пятисотфранковую купюру.

— Моя фамилия Симон, — сказал он улыбаясь. — Я некоторое время отсутствовал. Может, были какие-нибудь сообщения для меня?

— Не было, мсье Симон, — последовал тихий ответ, — но снаружи вас поджидают два человека: один — на улице Монталамбер, второй — напротив, на улице Бак.

Джейсон дал портье тысячефранковую купюру и сказал:

— Я хорошо плачу за острое зрение... продолжайте в том же духе.

— Разумеется, мсье.

Поднявшись в лифте с медной решеткой на свой этаж, Борн вошел в номер. В комнате все было на своих местах, за исключением постели, которую перестелила горничная. О Боже, как мне нужен отдых... Я не могу больше выдерживать этот темп: не хватает дыхания и сил. А ведь они необходимы мне сейчас как никогда. О Боже, как я хочу спать... Нет. Мари. Бернардин. Он подошел к телефону и по памяти набрал номер.

— Простите, что я опоздал, — сказал он.

— На четыре часа, мой друг... Что-нибудь случилось?

— Позже. Какие новости о Мари?

— Никаких. Абсолютно никаких. Ее нет в списках пассажиров ни одного международного рейса. Я проверил рейсы из Лондона, Лиссабона, Стокгольма и Амстердама — и ничего. Мари Элиза Сен-Жак-Уэбб, следующая в Париж, нигде не зарегистрирована.

— Должна быть. Вряд ли Мари передумает — на нее это не похоже. К тому же она не знает, как обмануть иммиграционную службу.

— Повторяю еще раз. Ее имя не значится в списках пассажиров всех международных рейсов, прибывающих в Париж.

— Что за чертовщина!!!

— Я сделаю еще одну попытку, мой друг. Но я помню слова Святого Алекса о том, что не следует недооценивать la belle mademoiselle.

— Она не мадемуазель, она моя жена... Она не мы, Бернардин... Она не агент, способный дважды или трижды перехитрить. Это ей не по силам. Но я чувствую, что она на пути в Париж...

— На самолетах ее нет... Что еще сказать?

— Вы уже сказали, — пробормотал Джейсон; его легкие, казалось, не могли больше поглощать кислород, веки налились свинцом. — Сделайте еще одну попытку.

— Что произошло сегодня вечером?

— Завтра, — ответил Дэвид Уэбб еле слышно. — Поговорим завтра... Я устал... Мне надо отдохнуть, и я стану совсем другим человеком.

— О чем это вы? У вас даже голос изменился.

— Это ничего не значит. Завтра. Мне надо подумать... или, наоборот, не надо думать...

* * *

Мари в толпе пассажиров подходила к стойке иммиграционного контроля в Марселе, и, хотя ее лицо выражало только скуку, душа испытывала другие чувства. Утро было ранним, и народу, к счастью, было не много. Подойдя к окошку, она протянула паспорт.

— Americaine, — сказал полусонный чиновник. — Вы прибыли по делам или на отдых, мадам?

— Je parle fransais, monsieur. Je suis canadienne d'origine Quebec. Separatists[97].

— Ah, bien! — Чиновник сразу проснулся и продолжил по-французски: — Вы здесь по делам?

— Вовсе нет. Это путешествие воспоминаний. Мои родители родом из Марселя, недавно они умерли. Я хочу увидеть их родину, может, мне не хватало этого всю жизнь.

— Как трогательно, мадам, — с чувством сказал иммиграционный чиновник, оглядывая весьма привлекательную путешественницу. — Может, вам потребуется экскурсовод? В этом городе нет ни одного уголка, который не был бы запечатлен в моем сердце.

— Вы очень добры. Я собираюсь остановиться в отеле «Софитель-Вье-Пор». Как вас зовут? Мое имя вам известно.

— Лафонтен, мадам. К вашим услугам!

— Лафонтен?! Не может быть!

— Именно так!

— Весьма интересно.

— Я и сам очень интересен, — томно сказал чиновник, прикрывая глаза, но уже не от желания спать. Печать в его руке беспечно летала туда-сюда, чтобы побыстрее проштамповать паспорт очаровательной туристки. — Всецело к вашим услугам, мадам!

Он тоже, наверное, входит в этот любопытный клан, подумала Мари, направляясь к багажному отделению. Оттуда она собиралась пойти в кассу, чтобы купить билет в Париж.

Франсуа Бернардин мгновенно пробудился, подскочил в постели и озабоченно нахмурился. «Я чувствую, что она на пути в Париж!» Слова человека, который знает Мари лучше других. «Ее имя не значится в списках пассажиров всех международных рейсов, прибывающих в Париж». Это его собственные слова. Париж. Вот он ключ — Париж!

А если не Париж?

Ветеран Второго бюро выскочил из постели. Лучи раннего утреннего солнца проникали сквозь узкие высокие окна его квартиры. Он побрился на скорую руку, умылся, оделся и вышел на улицу. На ветровом стекле его «пежо» красовалась обычная штрафная квитанция, отмахнуться от которой теперь, к сожалению, было не так легко: прежде всего нужен был лишь один звонок. Он вздохнул, снял квитанцию и сел за руль.

Через пятьдесят восемь минут Бернардин припарковался на автостоянке перед маленьким кирпичным зданием, входящим в состав грузового терминала аэропорта Орли. Снаружи это здание ничем не отличалось от других, чего нельзя было сказать о проводившейся внутри работе. Здесь размещался отдел иммиграционного управления, известный как «бюро регистрации въездов по авиалиниям»; в памяти компьютеров держались самые свежие данные о всех пассажирах, прибывающих в любой международный аэропорт Франции. Для иммиграционной службы эти данные имели важное значение, для Второго бюро — несколько меньшее, поскольку его клиенты знали множество других способов въезда в страну. Бернардин всегда считал, что труднее всего заметить то, что само бросается в глаза, и многие годы использовал информацию этой службы. Иногда его настойчивость вознаграждалась. Интересно, думал он, что получится сегодня.

Через девятнадцать минут он нашел то, что искал. Но из-за того, что информация запоздала, находка уже потеряла свою ценность. Из телефона-автомата Бернардин позвонил в «Пон-Рояль».

— Слушаю! — прохрипел Борн.

— Простите, что разбудил.

— Франсуа?

— Да.

— Я как раз встаю. На улице меня ждут двое — они устали сильнее, чем я, если их не сменили, конечно.

— Это связано со вчерашним вечером?

— Да. Расскажу при встрече. Вы звоните из-за них?

— Нет. Я сейчас в Орли, и у меня для вас плохая новость... Информация, которая доказывает, что я идиот. Я должен был подумать об этом... Ваша жена немногим более двух часов назад прилетела в Марсель. Не в Париже, а в Марсель...

— Почему же это плохая новость?! — вскрикнул Джейсон. — Нам теперь известно, где она! Мы можем... О Боже, теперь я понимаю, что вы имеете в виду. — Сдавленно Борн сказал: — Мари может поехать на поезде или на машине...

— Она даже может вылететь в Париж под любым именем, которое соблаговолит выдумать, — добавил Бернардин. — Но не все потеряно... У меня есть идея. Возможно, она так же бесполезна, как и мои мозги, но все же рискну высказать... Есть ли у вас с ней — как это сказать? — прозвища друг для друга? Sobriquets — ласковые прозвища?

— Мы с ней не очень-то расположены к телячьим нежностям... Хотя минутку. Пару лет назад Джеми, наш сын, никак не мог выговорить слово «мамми». Он произносил его «мимам». Нас это забавляло, и я называл ее так несколько месяцев подряд... Пока Джеми не научился правильно выговаривать это слово.

— Мне известно, что Мари свободно владеет французским. А газеты она читает?

— Для нее это — священный ритуал, по крайней мере, в отношении того, что касается финансов. Не уверен, что она внимательно читает остальные полосы, но вообще-то утро для нее начинается с газеты.

— Даже когда она в состоянии стресса?

— Особенно в этом состоянии. Она говорит, что это ее успокаивает.

— Давайте пошлем ей сообщение в финансовом разделе.

* * *

Посол Филип Эткинсон приготовился посвятить все утро возне с бумагами на своем рабочем месте в американском посольстве в Лондоне: скукота, усиленная вдобавок изнурительным биением в висках и неприятным привкусом во рту. И это не с похмелья — он редко притрагивался к виски, а за последние двадцать пять лет даже ни разу не напился. Когда-то, очень давно, примерно через тридцать месяцев после падения Сайгона, он уяснил для себя границы своих талантов и возможностей. В двадцать девять лет он вернулся с войны с достойным, хотя и не геройским, послужным списком. Родственники купили ему место на нью-йоркской фондовой бирже, на которой за эти тридцать месяцев он умудрился потерять более трех миллионов долларов.

— Черт подери, ты хоть чему-нибудь научился в Эндовере и Йейле? — взорвался отец. — По крайней мере, мог бы завязать знакомства на Уолл-стрит!