Кирза и лира - Владислав Вишневский

— …ансамбль песни и пляски… — ёмким, наполненным гордостью и непередаваемой энергией голосом, докладывает залу Александр.

Из-под козырька фуражки, не поворачивая головы, я, чуть прищурившись, исследую взглядом ряды. Зал битком. Это хорошо, что полный зал. Народу… Ужас как много!.. Зрители сидят и в проходах, и сбоку, на приставных стульях. Партер и галерка заполнены до отказа. На-аро-оду-у, битком!.. Опять накатывает волна страха и тремоло ужаса. Судорожно глотаю комок в горле. Зал взрывается вежливыми аплодисментами на легкий поклон ведущего. «Сейчас Кантата!» — в который раз напоминаю себе.

— …Руководитель и дирижер ансамбля, заслуженный артист…

Ля-мажор, фиксирую пальцы на клавиатуре, я готов!

— …майо-ор Софрин!» — чуть поворачивается к нам Столяров, и, под аплодисменты, уступает место энергично выходящему на авансцену дирижеру.

Майор, в полуулыбке, спокойно и с достоинством выходит, останавливается, кланяется всем трем частям концертного зала и поворачивается к нам. Лицо его мгновенно становится напряженным, глаза и рот округляются в немой просьбе быть собранными, выразительными, помнить об артикуляции и нюансах. Быстро оглядев всех твердым, но ободряющим взглядом, резко поднимает перед собой руки, внимание! Духовики одновременно берут инструменты на изготовку.

…Сейч…

Дирижёр, коротко глянув на меня, молча, и для всех, одними только кончиками пальцев рук фиксирует команду: приготовились!

В зале тишина, неосторожный скрип кресел, мерцающий блеск вспышек фотоаппаратов…

Мы, исполнители, сейчас видим только дирижера и его руки… Он всем корпусом потянулся вверх…

«И-и… — набираем в легкие воздух… замираем, как перед прыжком… р-раз!» — одними губами, беззвучно и жестко, встряхивая при этом руками и головой командует дирижер…

И…

А дальше… А дальше всё уже идёт как по маслу. Всё отрепетировано, всё отработано. Напряжение правда осталось, но страха и ужаса уже нет, да и некогда тут, не до того. Мне сейчас нужно следить за партитурой, за дирижером, за ансамблем, за солистами, за залом, наконец. Да-да, и за залом тоже… Сейчас уже достаточно много отвлекающей от переживаний работы. Я уже живу и существую в другом измерении. Всё происходящее вижу как бы со стороны.

В самом начале концерта, в первые его минуты, всё мое внимание было сконцентрировано только на дирижере, потом уже на солистах, и, только чуть-чуть, на общей тёмной глубине зала. Сейчас я уже расслабился, обнаглел, можно сказать, почти успокоился. Уже спокойно, внешне как бы равнодушно, с затаенным любопытством, рассматриваю первые ряды зрителей. Они освещены достаточно хорошо, и мне видны их лица, их реакция, настроение.

Какие все красивые, приятные и интересные лица в зале! Много девичьих глаз, широко открытых, любопытно-восторженных, изучающих… Ага!.. Неожиданно для себя, вдруг, ловлю обжигающий, встречный, в упор, прищуренный девчоночий взгляд, аж все в груди захолодело!.. Прямо в сердце взгляд! У-ух, ты!.. Чуть с аккомпанемента из-за этого не съехал. Девушка, увидев моё замешательство, не отвела взгляд, а наоборот, весело и с усмешкой вспыхнула улыбкой, мол, ага, попался, голубчик, то-то! В легкой панике, с трудом, заставляю себя отклеиться от этого взгляда. «Всё, всё, не смотреть туда! Не отвлекаться! — приказываю себе, — а то споткнешься, и… провалишь концерт!» Но глаза, сами по-себе, перемещаясь по залу, продолжают возвращаться туда, в ту притягательную точку. Как же эти глаза буравят, как же привлекают, притягивают, ё-моё!

Часть зрителей внимательно слушает и смотрит, разглядывая, только солистов. Другая часть, с любопытством рассматривает, перебирая глазами, всех остальных исполнителей.

Мы, военный ансамбль песни и пляски, на сцене смотримся, конечно, здорово — я это не раз слышал и сам знаю. Наша армейская лихая красота, и общее обаяние молодости и мастерства, факторы физически осязаемые даже нами, исполнителями. Как говорится, не убавить…

Зеленая с красным концертная форма, она же парадка — наглаженная, начищенная, блестящая хромом, желтым блеском значков и эмблем, туго обтягивающая нашу грудь, которая колесом, могучий разворот плеч, и наш, орлиный, в смысле, молодецкий взгляд — гордые, радостные и счастливые молодые лица сразят кого угодно, когда мы на сцене. А по лихой пехоте-то, в своем морском краю, эти зрители вообще, видать, давно истосковались. Их понять можно — море и море! — в смысле, — вода, вода, кругом вода! — причем, сильно соленая. Это обстоятельство кого угодно «достанет». В общем, наш концерт уже идет на «ура».

Уже подходит к концу первая патетическая часть выступления оркестра с хором. Та часть, где мы поем о Партии, о Родине, о Ленине, об Армии. Уже плавно подходим к песне местного дальневосточного автора. Она о том, что мы успешно служим Родине на Дальнем Востоке, что мы солдатской присяге верны. Хоть нам и трудно, а сердце наше всё равно поёт. Такая вот не хитрая песня-рапорт на верность Родине. Но у этой песни есть две важные музыкальные особенности — две изюминки. Первая — в припеве, в кульминационном моменте есть фраза: «А сердце поёт». Конструктивно это выглядит так, причем, фраза звучит на форте, громко: «А се-е… затем, ступенькой на три с половиной тона вверх звук: а-а…» — звук обрывается. Люфт-пауза, то есть хор мгновенно замолкает… И через пару-тройку секунд, на усмотрение дирижера, — весь хор и оркестр мощно и громко, как бы убеждая слушателя, наваливаясь, заканчивают на фортиссимо концовкой фразы: «…се-ердце поё-ё-от!» И все! Точка. Короткий поклон.

И вторая особенность. Та, нотка, в вершине вокального хорового аккорда: «…А се-е, а-а…», которая — «а-а», была достаточно высокой для обычного мужского тенора. Её, эту нотку, у нас в хоре брал только один человек — Олег Назаров, узбек, солдат-срочник из Душанбе. Молодой, красивый, стройный и скромный парень. В программе концерта он ещё играет на бубне, на зурне и поёт горловым звуком несколько своих национальных песен, причём всегда на «ура».

Мы, как раз уже подходим к этому моменту в нашем концерте. Дирижер стоит почти передо мной, чуть так левее от меня, ловко управляет, привычно разминая своими чуткими дирижерскими руками звуковую партитуру музыкального произведения. Как скульптор, мастерски придает ей нужные объём, форму и направленность. За моей спиной, за оркестром, трепетно и убедительно поёт мужской хор. Вот-вот!.. Внимание! Хор сейчас, проникновенно и нежно выводит фразу на красивый её трамплин:

«…а се-е, а-а…»

Дирижер резко, как положено, снимает звук, прерывает фразу… замирает с резко вздернутым вверх подбородком, и… что такое? Назаров, свою нотку, вторую музыкальную, очень важную для всех нас, для всего хора, для произведения, необходимую эту изюминку, — ко-ошма-ар! — не взял! Не взял!! Прозевал её Назаров! Я с ужасом слышу: «А се-е», еще гремит в ушах, а, — «а-а», той красивой вершинки, точки той, нету!.. Ёк-калы ты… К нашему всеобщему ужасу аккорд не прозвучал. Провал! А это место, без этой нотки, без этого звука — просто ничто, как и вся песня, получается… Ужас!! За этим пауза… в зале тишина… И вдруг, в этой вот, «мёртвой», паузе — мы, исполнители, все в шоке! — в абсолютной тишине зала майор Софрин, наш дирижер, чётко и спокойно бросает всем нам: «Сволочи!» Так вот, укоризненно, внятно и с нажимом: «Св-волочи!» У нас — второй удар! Едва глаза не выпали!

Чуткие микрофоны, мгновенно подхватывая, тут же сообщили эту интересную новость всему залу — «…сволочи,…олочи…оло…чи…»… Мгновенно и многократно, с затуханием. Первые ряды зрителей, а за ними и весь зал, недоуменно раскрыв рты, закрутили головами, переспрашивая видимо друг-друга: «Что там? Что-что?..» У меня так вообще столбняк. От ужаса, чуть баян из рук не выпал. Майор же, невозмутимо, как и следовало по партитуре, дает следующую отмашку — хор и оркестр, громко и дружно грянули финальную фразу: «…се-ердце-е поё-ё-от!» Мы — оркестр, в свою очередь, бодро довершаем финал — тыры-дыры-бум! Всё.

В зале повисает тишина. Провал?!

Пауза…

Но вот, в начале не очень стройно, раздались осторожные хлопки… Затем, всё громче и громче, присоединяясь, усилились, и, наконец, зрительный зал мощно заливает нас бурными аплодисментами. «Бра-во! Бра-во!.. Би-ис!..» Посчитав, наверное, что им, видимо, послышалось… или ничего не поняли… или просто не захотели верить своим ушам. Но, ведь и правда, какие мы сволочи? Нет, конечно! Показалось что-то, померещилось! Всё было здорово! Мы знаем! Микрофон… просто, такой… понимаешь, «дурацкий», попался.

— Бра-во! Бра-во!!

Дирижер, от обиды на нас, красный как рак, еле сдерживая гнев, резко повернулся и ушёл со сцены. Даже не поклонился…

…На-ас посети-ила больша-ая ла-ажа! — Как обычно говорят наши музыканты.

«Сволочи!..» Это же надо, так брякнуть. Какой кошмар, какой ужас!