Память – это ты - Альберт Бертран Бас

зашлось от радости, но я сдержался. А Хлоя была напугана. Наверное, поэтому она залепетала:

– Я не могла допустить, чтобы нас схватили в “Мельнице”! У нас были лекарства, люди от нас зависят, а потом я увидела тебя… ты пел нашу песню… Нам нужно было уходить, но в то же время я не могла… А потом ты позвал меня и набросился на него как зверь, люди бежали, полиция везде, и все из-за меня, а я… Я не могла допустить, чтобы нас схватили, понимаешь? И не знаю почему, но я решила, что если я скажу, что он мой муж, ты… отстанешь. Когда мы вышли, я искала тебя, но… Прости, это был единственный способ, чтобы…

Я притянул ее к себе и крепко поцеловал. Хлоя растерянно отстранилась, посмотрела на меня, как никто никогда еще не смотрел, и порывисто приникла к моим губам. Жадно целуясь, мы перебрались назад – толкаясь, но не отрываясь друг от друга. Хлоя села мне на колени, мы целовались снова и снова. Мне не верилось, что наконец она моя, и, готов спорить, ей тоже не верилось, потому что время от времени мы оба отстранялись друг от друга, словно чтобы еще раз убедиться в происходящем. Словно желая запечатлеть этот момент навсегда. Это был не сон и не мираж, терзавшие нас столько лет. Это было по-настоящему. В реальности.

Мы были уже не дети – я понял это, когда Хлоя стала расстегивать мне рубашку. Пуговицы не поддавались, и она рванула ткань. Да, это была моя Хлоя. Мне было проще, я сдернул ее платье через голову, задрав подол. Требовалось действовать быстро, ногти Хлои впивались мне в спину. Мы открыли друг другу свои шрамы и несовершенства, и все равно Хлоя по-прежнему казалась мне идеальной.

Ее теплые груди прильнули к моей груди, а бедра – к бедрам, одновременно взгляды наши встретились. Хлоя соблазнительно выгибалась, извиваясь у меня на коленях, постанывая мне в ухо, доставая языком все, до чего могла дотянуться. Мои ладони легли было на ее крепкие ягодицы, но Хлоя отвела руки мне за голову. Было ясно, за кем инициатива. Я был не против, лишь бы она не останавливалась. По нашим телам, смешиваясь, заскользил пот. Стоны Хлои стали громче, я закрыл ей рот, Хлоя укусила меня за руку, а я потянул ее за волосы. Вздрогнув, Хлоя выгнула спину, отчего грудь у нее поднялась симметричными холмами. Я задыхался, хотел притормозить, чтобы это длилось вечно. Я придержал бедра Хлои, а она пригнула мою голову, позволяя своим солоноватым розовым грудям играть с моими губами. И наконец последний одновременный экстатический возглас…

Мы застыли в объятии, не в силах ни взглянуть друг на друга, ни разъединиться. Ее дыхание смешивалось с моим. Все закончилось, но нам нужно было еще время, чтобы прийти в себя. В это мгновение я понял, что теперь жизнь моя до самой смерти будет полной. Будто вычеркиваешь в магазине покупки из списка. В моем списке была только Хлоя, и моя корзина была теперь полна.

Когда сердца наши успокоились, мы свернулись калачиком на заднем сиденье.

– Я думал, что ты умерла. Думал, что навсегда потерял тебя. Все новости, доходившие до меня…

– Тише… Не будем сейчас. – Ее губы закрыли мне рот. Ее пальцы играли с моими волосами, а я нежно гладил пушок у нее на коже. – Ты еще носишь его, – прошептала она, глядя на медальон.

– Да, ношу, – ответил я, глядя на медальон, но его не видя.

– Что такое?

– Думаю, я наконец знаю, чей скелет ты нашла в пещере, и… думаю, я знаю, чей это медальон.

Хлоя растерянно, но выжидающе взглянула на меня:

– Чей?

– Ты не поверишь.

В другом районе города, не так далеко от мастерской, некий страдалец искал забвения на дне стакана. Полито мычал себе под нос мою песню, растягивая слова и прерываясь лишь затем, чтобы влить в себя очередную порцию пива. Он только что понял две вещи. Во-первых, в таверне Хуанчо не осталось ни души, кроме печального пьяницы и усталого хозяина, мечтавшего закрыть заведение и уйти домой. Во-вторых, деньги, которые он заработал, принеся Эммету золото, не нужны ему, если нельзя разделить их с Лолин.

– Хуанчо, налей еще!

– Поли… Нет, прости, – отозвался тот, перетирая последние кружки. – Тебе пора домой.

– Что? Домой?

– Ну же, Поли… Лолин, наверное, волнуется.

Последнее замечание так развеселило Полито, что он упал со стула.

– Жена? Она-то меня и выгнала. Кто бы мог подумать, а! Предполагалось, что сегодня мы все вместе будем отмечать у тебя. Какой успех, Хуанчо… Какой успех. Жаль, ты не слышал оваций.

– Знаю, Поли. Но день всегда заканчивается, каким бы хорошим он ни был, и на следующее утро нужно вставать и начинать заново.

– Как тебе удается, Хуанчо? – спросил Поли, снова взбираясь на стул. – Как ты можешь вставать каждое утро и приходить в эту унылую нору, чтобы обслуживать других убогих?

– Кроме этой унылой норы у меня ничего нет. Всем нужно за что-то держаться, чтобы идти дальше.

– Верно, черт подери! Да ты, мать твою, философ, ты знал? Налей, выпьем за это.

– Нет, Поли. Ничего не осталось.

– Черт, Хуанчо! – Поли швырнул свою кружку на пол, и та разбилась, усеяв пол осколками.

Хуанчо достаточно повидал пьяных, чтобы и бровью не повести. Ему не пришлось даже ругать Полито, потому что тот и так страдал.

– Прости меня, Хуанчо, прости. Как я мог лишиться Лолин? Я обещал ей не браться за старое, но тут было совсем другое дело, клянусь. Я не ради себя. Я хотел только… Хотел, чтобы у нее было все, что она заслуживает.

– Ты хороший муж, Поли.

– Нет, нет. Это не любовь, Хуанчо. Просто… есть такие люди, знаешь? Особенные. А мы, обычные, должны что-то делать, чтобы не утащить их за собой в канаву. Делать им что-нибудь хорошее, потому что со своей жизнью мы уже не можем ничего поделать.

– Ты идиот, Поли.

– А?

– Я помню тебя воришкой, приходившим сюда чистить карманы посетителей… А ты говоришь, ничего не можешь поделать со своей жизнью! Поли, вот честно, от души: иди в жопу! Иногда мне придушить тебя хочется, но, слушай, я знаю, что тебе ничего в жизни не досталось бесплатно. Может, ты сейчас этого не видишь, но когда перестанешь себя жалеть, ты, я думаю, будешь собой гордиться.

– Можешь написать мне все, что ты сейчас сказал? Передать жене. Про жопу не надо, а про гордиться и вот это все…

– Конечно. Но у меня есть