Тайны погибших кораблей (От Императрицы Марии до Курска) - Николай Черкашин

«Я лично считаю трагедию „Новороссийска“ следствием слепого командно-административного подхода к делу, — пишет бывший подводник, инженер-капитан 2-го ранга в отставке В. Грубник из Харькова. — Как председателю колхоза нельзя указывать, что, когда и где сеять, так и на кораблях в случае аварий нельзя вмешиваться в руководство борьбой за живучесть со стороны, с берега, как это случилось на линкоре, когда командующий Черноморским флотом вице-адмирал Пархоменко фактически дезорганизовал своим присутствием на борту спасение корабля, сковал волю и инициативу офицеров — инженеров».

Трудно не согласиться с этим мнением.

Глава седьмая. Стон памяти

К первому ноября водолазы перестали слышать стуки из корпуса перевернувшегося линкора. Признаки жизни в «Новороссийске» затихли. Севастополь гудел от горя, скорби, слухов…

Траурных флагов по погибшим морякам не вывешивали. Как ни странно, но в нашей коллективистской стране траур объявляют лишь по отдельным лицам.

Как всегда, состоялся ноябрьский парад. Но на парад матросы вышли не в белых, а в черных перчатках. Это было все, чем они могли почтить память «новороссийцев».

В Доме офицеров флота в глубине сцены висел барельеф Сталина, украшенный Государственным флагом. В президиуме торжественного собрания с отнюдь не праздничными лицами сидели заместитель Председателя Совета Министров СССР В. А. Малышев, Адмирал флота Советского Союза Н. Г. Кузнецов, адмиралы С. Г. Горшков, В. А. Фокин, В. А. Андреев.

В 20 часов ночное небо над Севастополем расцветили росчерки праздничного салюта. Но мальчишки «ура» не кричали.

Спустя десять лет после войны снова полетели по стране «похоронки»: «Ваш сын (муж, отец, брат) погиб при исполнении служебных обязанностей…» Как гром среди ясного неба… Гром среди мирной ночи… Остра боль нежданной потери, но и ее можно как-то смягчить — чутким словим, состраданием, тактом… Сколь велик тут душевный опыт нашего народа. Увы, горе пострадавших семей было оскорблено и унижено чиновным бездушием, если не сказать злее.

«Не забыть, — пишет вдова офицера с „Новороссийска“ Ольга Васильевна Матвеевич, — как через неделю после гибели линкора, когда в бухте еще всплывали трупы моряков, в городе устроили праздничную иллюминацию и банкет в Доме офицеров. И в это же время по радио рассказывали, что в одной из скандинавских стран в шахте погибло несколько десятков человек и по стране был объявлен день национального траура.

Полтора года мы ждали, когда поднимут линкор и торжественно похоронят тех, кто остался в корабле. А хоронили их на рассвете, как когда-то хоронили преступников, сообщив о похоронах всего трем семьям, проживавшим в Севастополе».

Горько и стыдно читать эти строки. Как будто и на тебе лежит тень вины подлого отречения. Чего в нем больше — казенного равнодушия, страха или циничной уверенности бюрократа в том, что его административной воле подвластно все — даже память народа? Прикажет: «Забыть!» — и все забудут.

Правда, было принято закрытое постановление Совмина СССР об оказании помощи семьям погибших при исполнении воинского долга и об увековечивании памяти моряков-«новороссийцев». И помощь была оказана, и мемориал на старинном Братском кладбище, где похоронены участники первой и второй обороны Севастополя, был воздвигнут достойный. Из бронзы одного из гребных винтов линкора отлили фигуру Скорбящего Матроса с преклоненным знаменным флагом*. На гранитных пропилеях барельефы рассказывают то, о чем молчат надписи, о чем умалчивают экскурсоводы и путеводители. В обрамлении силуэта опрокинувшегося корабля — эпизоды отчаянной и героической борьбы за спасение линкора: матросы, подпирающие дверь аварийным брусом; офицер, прижимающий к уху тяжелую трубку корабельного телефона; моряки, выносящие раненого товарища…

На пьедестале монумента горит золотом: «Родина — сыновьям» (проект первоначальной надписи — «Родина — героям», нынешняя скромнее, но душевнее). И еще на мраморной плите, открывающей мемориал, выбито: «Мужественным морякам линкора „Новороссийск“, погибшим при исполнении воинского долга 29 октября 1955 года. Любовь к Родине и верность военной присяге были для вас сильнее смерти».

Я много лет прихожу к этим камням, заботливо обсаженным вечной зеленью туи и можжевельника. И всякий раз вижу, как из газонной травы-муравы выглядывают фотографии молодых матросских лиц. Их оставляют здесь матери, приезжающие издалека на величественную, но, увы, безымянную могилу сыновей. Да, как поется в песне: «здесь нет ни одной персональной судьбы, все судьбы в единую слиты». И все же, нарушая благочинность гранитного мемориала, то тут, то там выглядывают навеки двадцатилетние лица парней в тельняшках, форменках, бескозырках. Заливают эти фото на самодельных подставкax осенние дожди и весенние ливни, заносит их недолгим крымским снегом, коробятся они и желтеют, но не исчезают никогда.

Авторы мемориала предусмотрели место для имен погибших. Тридцать три года пустовала мраморная гладь… Разве что рука юного подонка чертила здесь название любимой рок группы. И чья-то другая рука стирала следы кощунства.

Приказано — «Забыть!»

Официальное забвение началось с молчания газет, вышедших на следующий день после катастрофы. «Слава Севастополя» сообщала о заседании в Большом театре по случаю 100-летия Мичурина, об отъезде из Крыма премьер-министра Бирмы У Ну, о скорых гастролях китайского цирка и футбольном поединке одесского «Пищевика» с севастопольской командой «ДОФ».

Столь же далека была от событий, будораживших флот и город, ежедневная газета черноморцев «Флаг Родины».

И только афиши театра имени Луначарского невольно откликались на злобу дня: «Последняя жертва» — извещали они о спектакле по пьесе А. Н. Островского…

Так зарождалась одна из «черных дыр» нашей истории, которая втянула и поглотила память о линкоре «Новороссийск» на несколько десятилетий…

Бывший заместитель по политчасти командира дивизиона главного калибра линкора капитан 1-го ранга запаса М. В. Ямпольский:

— Совет ветеранов нашего корабля зовут в Севастополе «подпольным». Есть в этой горькой шутке доля правды. Мы, оставшиеся в живых «новороссийцы», долгие годы действительно собирались негласно, вопреки воле начальства. Однажды я попросил катер для возложения венка на месте гибели линкора. Один высокопоставленный политработник заявил мне: «Нечего засорять гавань». Правда, сейчас выделяют и катер, и венок разрешают спускать на воду. Но тень какого-то недоверия к нам до сих пор не рассеяна. Мол, помнить не велено, а вы все помните. Да, помним! И будем помнить. Вот сбросились по десятке и заказали в 25-летнюю годовщину памятный значок с силуэтом «Новороссийска» и траурной лентой. Значок отштамповали на одной из фабрик — неофициально, с большим риском.

Но обиднее всего то, что на все наши просьбы установить на кладбище плиты с именами погибших «новороссийцев» мы слышали и слышим осторожное чиновничье: «Нас с вами не поймут!»

Да, товарищи столоначальники, вас не поймут. Вас невозможно понять… Да и чьего непонимания вы страшитесь?! Отцов и матерей погибших матросов? Или, может быть, тех моряков, которые встали в почетный караул к Скорбящему Матросу? Встали без оружия, встали по просьбе ветеранов «Новороссийска», которые пришли в день памяти на кладбище и увидели лейтенанта, приведшего своих матросов на экскурсию. У молодого офицера хватило гражданского мужества и душевного такта, да что такта — сострадания хватило, и он приказал своим бойцам встать в почетный караул к бронзовому матросу.

Или, может быть, севастопольцы забыли, как в день похорон «новороссийцев» все палисадники Корабельной стороны остались без цветов?

Как легко удалось одним лишь росчерком пера отправить в ил забвения 630 имен! Исключить из списков, не выбивать на надгробиях, не упоминать в прессе, изъять из экспозиций, похоронить в архивах. Забыть.

Они стояли до конца. Они погибли в бою. А от них открестились. Им отказали в естественном праве любого смертного — в имени над могилой.

«Не надо. Было и прошло… Дело давнее. Гордиться особенно нечем… Незачем привлекать нездоровое внимание… Нас не поймут».

В одном лишь они, прошнурованные души, правы — их не поймут. Не поймут и не простят кондового канцелярского равнодушия к памяти погибших моряков, к горю их матерей, отцов, вдов и сирот. Сколько лет тянулся поединок родственников погибших с бюрократами во флотских мундирах! И ведь речь-то шла о неоспоримом — об именах на надгробном камне. Они и не спорили, то есть наотрез не отказывали семьям погибших в их очевидном праве, а тихо и умело топили неприятное для них дело в иле казенной переписки.

Мне было довольно просто проследить ход этой удручающей волокиты, так как все три включенных в нее учреждения — политуправление ЧФ, музей и горисполком — расположены друг от друга в пяти минутах ходьбы. Итак, дело стало за тем, что командировать музейного работника в Ленинградскую область, где находится Центральный военно-морской архив, политуправлению не по средствам. Пусть так. Но что же архивные работники, неужели они не понимают, о каком запросе идет речь? Неужели ни у кого из них за полтора года не нашлось времени, чтобы, не прибегая ни к каким особым розыскам и поискам, как это делают ныне повсюду десятки энтузиастов-следопытов, снять с полки нужную папку и отослать в Севастополь список погибших?