Вересковая принцесса - Евгения Марлитт

— Да, это была небольшая глупость, не обижайтесь на меня! — подхватила Шарлотта и поставила ноты на пульт рояля. — Я не требую, чтобы вы лгали, я тоже так не делаю — но в таких случаях надо держаться золотой середины — надо молчать!

Дагоберт сыграл вступление, и Шарлоттин могучий голос ударился о стены.

Что произошло? Всё, что прекрасный Танкред высказал небрежно-насмешливым тоном, поигрывая на рояле, звучало так неопределённо! Я с несказанным ожесточением поглядела на этого жалкого подлеца — он назвал работу моего отца «археологической лавочкой», он, который сам раболепно навязывался ему в «ассистенты» и часто был ему в тягость — я регулярно слышала, как мой отец жаловался на назойливого, бестолкового неумеху!.. Как я поняла, положение моего отца при дворе пошатнулось, и трусливая свора, которая когда-то к нему ластилась, теперь накинулась на него, клацая зубами.

Принцесса ещё никогда не была ко мне так ласкова и добра, как этим вечером, но я не могла заставить себя подойти к ней поближе. Я ускользнула в соседний салон и села в тёмный угол, а Шарлотта всё пела своим оглушительным голосом… Со своего места я хорошо видела чайный стол. Принцесса сидела немного сбоку под портретом Лотара, что ей, кажется, не очень нравилось, поскольку я видела, как она старается украдкой посмотреть на портрет. Её соседом слева был господин Клаудиус. Один-единственный взгляд на это благородное, спокойное лицо утешил моё колотящееся, испуганное сердце… Какой солнечный блеск был сегодня в его глазах!.. Роскошная офицерская голова с выразительными глазами, висевшая над ним, была, может быть, красивее в линиях, убедительнее в пламенном выражении лица — но что дала ему эта горделивая военная выправка? Он не смог выстоять в борьбе с жизнью — кощунственный саморазрушитель погиб, а этот тихо сидящий человек собрался с силами, снова взял в руки выпавший руль и спасся…

— У вас красивый голос, фройляйн Шарлотта, — сказала принцесса, когда та, завершив пение, снова вернулась к столу. — Особенно средний диапазон живо напоминает мне меццо-сопрано моей сестры Сидонии… И ваша энергичная, страстная манера отсылает меня к давно прошедшим дням — моя сестра предпочитала бравурные мелодии простым элегическим песням…

— Если ваше высочество милостиво позволит, я бы хотела исполнить именно такую бравурную мелодию, — быстро сказала Шарлотта. — Я обожаю тарантеллу — она приводит меня в упоение — Già la luna.

— Я бы попросил тебя не петь тарантеллу, Шарлотта, — серьёзно-спокойно прервал её господин Клаудиус — его голос не дрожал, но лицо побледнело, а брови мрачно нахмурились.

— Вы правы, господин Клаудиус, — живо сказала принцесса. — Я разделяю вашу антипатию. Эта тарантелла была в своё время чем-то вроде эпидемии — она входила в «парадный набор» всех профессиональных певиц, и Сидония, к моей досаде, пела её ужасно охотно. На мой вкус, она слишком вакхически-дикая.

Она отодвинула чашку и поднялась.

— Я думаю, нам пора немножко заняться исследованиями, — сказала она, улыбаясь. — Я хочу основательно рассмотреть эту чудесную старинную обстановку — мне кажется, что я читаю какую-то древнюю книгу… Господин фон Висмар, вы видите там роскошную оленью голову?.. — Она показала на последнюю комнату. — Это как раз для вашей охотничьей души!

Камергер удалился, и придворная дама тоже — её высочество хотела остаться одна… В этот момент Шарлотта повернула голову, и я смогла увидеть её лицо; при виде этих напряжённых черт, этой вспыхивающей в глазах страсти я сразу же поняла, что молодая девушка собирается этим вечером идти прямо к цели. Сейчас, разумеется, она в сопровождении своего брата последовала за придворными к оленьей голове, а принцесса прошла в соседнюю с салоном маленькую комнату и с большим интересом стала рассматривать историю страстей святой Женевьевы на старинной шерстяной драпировке.

— Вы не знаете, где фройляйн фон Зассен? — быстро спросил господин Клаудиус у фройляйн Флиднер, когда та собиралась войти в Шарлоттину комнату, где я находилась.

— Я здесь, господин Клаудиус, — сказала я, поднимаясь.

— Ах, моя маленькая героиня! — воскликнул он и быстро подошёл ко мне, не обращая внимания на то, что другие могут заметить непривычную пылкость в его голосе и движениях… Фройляйн Флиднер сразу же вернулась в салон и занялась чайным столом.

— Вы спрятались в самом тёмном углу — сейчас, когда я хотел бы озарить вересковую принцессу всем светом, что найдётся в старом доме! — сказал он приглушённым голосом. — Знаете ли вы, что этим драгоценным вечером я переживаю своего рода второе рождение?.. Я был ещё очень молод, когда сам присудил себя к тому, чтобы пойти по степенному и размеренному пути взрослого, пожившего человека… Грубо и неумолимо я подавил пылкие родники юности в моём сердце — я не хотел больше быть молодым… и теперь, когда я на самом деле уже не юн, они неудержимо пробиваются наружу и требуют своих прав, своих просроченных, конфискованных прав!.. И я безвольно отдаюсь им — я невыразимо счастлив снова чувствовать себя молодым, как будто этого драгоценного сокровища в моей груди не коснулись ни годы, ни скверный опыт — разве это не глупо со стороны «старого-престарого господина», которого вы впервые увидели на пустоши?

Я прижалась щекой к его груди, вздымаемой бурным дыханием. Беспокойство об отце, страх перед действиями Шарлотты, люди вокруг меня — всё померкло перед дрожащими словами, шёпотом проникающими мне в уши… И он со своим острым взглядом — он, наверное, знал, что со мной происходит…

— Леонора, — сказал он, склоняясь ко мне, — давайте представим, что мы вдвоём в старом доме и со всем этим — он показал на комнату — не имеем ничего общего… Я знаю, для кого прозвучало ваше храброе признание — упоение этого момента я забираю себе, себе одному — вопреки всему миру, вопреки вам самой, когда вы из упрямства попытались отречься… Наши души соприкасаются, даже если вы твёрдо отказываетесь дать мне руку, которая когда-то строптиво бросила мне под ноги деньги!

Быстрыми шагами он подошёл к роялю, и полилась мелодия, которая вознесла меня на седьмое небо… Эти божественные, волшебные звуки предназначались мне одной — маленькому, незначительному созданию… Они не имели ничего общего с теми, чья болтовня доносилась до нас из дальней комнаты… Да, освобожденные родники юности бурлили в сердце когда-то тяжко оскорблённого, который хотел искупить миг безумной страсти смирением и полным отречением от счастья и радостей жизни… И из-под пальцев, которые «больше никогда не касались клавиш», сейчас лилась мелодия, таинственно связывающая его зрелый, сильный дух и мою слабую, колеблющуюся детскую душу.