Последний пророк - Александр Каменецкий

Так я ругался, плетясь в лагерь. Униженный, жалкий. Ведь в бою, когда ты бежишь, кричишь, стреляешь, когда вокруг гибнут люди, совсем не думаешь, за что воюем и против кого. Эти мысли приходят потом, в окопах. Но когда победа — одна на всех, и смерть — одна на всех, и погиб глупый Касим, и Вахида тоже убили… Они наши были, живые, теплые, а теперь лежат падаль падалью… Как я ненавидел всяких штатских сук, разглагольствующих о добре и зле, сидя в уютных кабинетах, в тепле и безопасности! Автомат в зубы — и вперед, на хрен, под пули! Вот тогда поговорим.

Всю ночь собирали трупы. Нам позволили это сделать, не стреляли — наверное, традиция такая есть, что ли. Как описать? Долина, залитая холодным лунным серебром. И тела, тела, тела… Вот один, совсем молодой — свернулся калачиком, как под одеялом. Такая уютная, домашняя поза — будто спит. А на самом деле давно окоченел. Его распрямить невозможно из этого калачика! Так и положили в грузовик… Вот другой — как бежал, так и упал. Хорошая, достойная смерть. Пуля — навылет сквозь череп. Он, верно, даже не почувствовал ничего. В какой-то момент на бегу отказали ноги, и человек провалился в пустоту. Руки еще сжимают автомат в последнем выстреле, мышцы налиты энергией, напряжены… Вы видели когда-нибудь, что происходит с человеком, которого убило миной? Например, живот вспорот — аккуратно, как скальпелем. Осколок. Его поднимаешь, а внутренности волочатся по земле. А у некоторых брюшину просто вырвало полностью, с содержимым, в громадной дыре — ничего, лишь какие-то сгустки… Мы как делали с такими: обвязывали им животы тряпками накрепко, чтобы то, что есть, не выпадало, и грузили в машину. Воняло паленой и разлагающейся плотью, сладковатый такой с горчинкой запашок… Самое худшее — оторванные части тел: руки, ноги, головы. Где чье — хер поймешь. Все «бесхозное» просто складывали в мешки: голова к голове, рука к руке, нога к ноге… Спасительное отупение пришло не сразу, но пришло в конце концов. Автоматически, не думая, выполнял свою работу. Мы выполняли нашу работу. Молча, без единого звука. В присутствии мертвых вообще лучше молчать.

Закончили к утру. Погрузились все в те же машины, рядом с трупами. Сидели прямо на мертвых, мест не было свободных. Тронулись, поехали медленно. Без вопросов пошла по кругу трубка е ганжой. Потом другая. Лица у всех черные, страшные. У меня, наверное, тоже. Ганжа ни черта не помогла — я ее даже не почувствовал. Мучительно мерзкое состояние: дикая усталость, хочется спать, но уснуть не можешь. Хотелось выпить водки — много. Может, целую бутылку выпил бы не отрываясь. Но они же не пьют, черти!..

Вернулись, долго выгружали трупы. Укладывали их на землю ровными рядами. Я насчитал около восьмисот. Мы ведь не одну ходку сделали — пять или шесть, не помню. Восемь сотен убитых — треть от всего войска. Треть! Берберов мало, «арабских афганцев» — трое или четверо. В основном — мужичье необстрелянное, пехота. «Аллаху акбар!» — и под пули. Гнусно.

В лагере никто не спал. Жгли костры, сидели молча, мрачные, растерянные. Испуганные. Был бы лес рядом, я так чувствовал, многие бы шуганули в лес. Они ведь, большинство, не воевать пришли, не коченеть под луной с распоротым брюхом. Им же обещали красивый джихад — чтобы не землю ковырять кетменем, а красиво тусоваться с автоматом… Потусовались. Страх и недоумение читались на лицах, сквозили в глазах. Такое вот крестьянское «себе на уме»: мол, с вами хорошо, но теперь лучше уж без вас… Никто, я так думаю, в новую атаку идти не собирался. Как-то не тянуло больше в атаку. А потом позвали на утренний намаз.

Деревянный помост, на котором белым столбом возвышается Хаджи Абу Абдалла. У помоста — уложенные в ряды мертвецы. Оторванные части тел распределили как пришлось. Аллах разберется. Вокруг мертвецов — мы, поникшие. И шейх Халиль ибн-Исхак во главе нас. Угрюмый, насупленный, злой, смотрит в землю — нахохлившаяся птица. Отмолились, ждем — чего? Что скажет вождь, имам. Чем объяснит поражение. Внезапно увидел Томаса — Туфика с видеокамерой. Чистенький, свежий, гладко выбритый. Сволочь, вдруг стукнуло в голове, ведь он не был с нами в бою! Отсиживался в лагере, пока мы там… Ах ты, гнида! Насилу сдержался, чтобы не подойти и не дать в морду. Взял себя в руки: нет. Пусть его Аллах решает, что делать с такой дрянью. По какому закону судить таких, как он… А мне, черт возьми, необходимо знать, что скажет сейчас Абу Абдалла. Мой командир…

Протолкался поближе, неслышно подошел сзади к Томасу, положил ему руку на плечо. Бывший профессор испуганно обернулся, вздрогнул. Наверное, очень нехорошее было у меня лицо. Побледнел, пожевал губами, промолчал.

Абу Абдалла произнес короткую резкую фразу, назвав имя шейха Халиля. Тот нехотя, переваливаясь с ноги на ногу, хромая, взобрался на помост, встал рядом. Фигура в белом — фигура в черном. Символично. Когда Абу Абдалла заговорил, Томас принялся синхронно переводить, не дождавшись моей просьбы. Хотя просьбой бы это не звучало, точно.

— Как ты мог так поступить, друг? Ведь я знаю тебя очень давно. Плечом к плечу мы прошли с тобой афганский джихад. Я рисковал жизнью ради тебя, а ты — ради меня. Ты был мне как брат. Отчего же ты ослушался приказа своего амира, имама правоверных? Ведь сказал пророк, мир ему: «Тот, кто не подчинился амиру, то поистине он не подчинился Мне». Почему ты не вступил в бой тогда, когда всевышний Аллах, мир ему и благословение, поколебал ряды врага? Ведь ты всегда был лучшим из воинов. Я назначил тебя командовать лучшими, ибо учил пророк, мир ему: «Тот, кто назначил человека над какой-либо группой, находя в этой группе того, кем Аллах более доволен, чем тем, кого назначили, поистине он совершил предательство по отношению к Аллаху, Его Пророку и к мусульманам». Ответь мне, Халиль, почему ты не вступил в бой раньше?

— Ты не приказывал мне, Хаджи, — сквозь зубы хрипло произнес шейх Халиль.

— Я приказал тебе выполнить твой долг перед Всевышним и его уммой, — по-актерски торжественно сказал (изрек, промолвил) Абу Абдалла, сверкнув глазами. — Ты не выполнил свой долг по словам пророка, мир ему: «Каждый из вас пастух и каждый ответствен за то, что охраняет». По твоей вине мы потеряли тысячу муджахидов и не исполнили волю Неизъяснимого, который желает, чтобы кафиры и муртады были посрамлены и повержены. Мы пережили позор и унижение, а враги Аллаха торжествуют. Ответь мне, брат: кто виновен в этом?

— Ты мой амир, Хаджи, и ты не отдал мне приказа, — все так же мрачно и хрипло, потупясь, ответил Халиль. — Ты запретил мне под страхом смерти выступать без приказа. Аллах свидетель, я повинен лишь в том, что вступил в бой по своей воле. Я пытался связаться с тобой, но твоя рация не отвечала…

— Изрек Всемогущий, мир ему и благословение: «Если ты боишься от людей измены, то отбрось договор с ними согласно со справедливостью. Поистине, Аллах не любит изменников». Как же можешь ты, виновный в гибели мусульман и нашем поражении, говорить сейчас о правилах войны? Я не отдал тебе приказа, ибо был погружен в битву, а глаза мои ослепил нур всемогущего Аллаха. Если бы ты не получил от меня приказа, но вступил в бой, и победил, и отдал бы душу свою Всевышнему, ты мог бы упрекнуть меня на Страшном суде, и я повинился бы перед тобой. Но поистине души павших не принимают твоих доводов. Согласно со справедливостью, нет более силы в нашем договоре, что военачальник выступает по приказу.

Неестественный, напыщенный стиль, фразы и обороты, которые не используют люди в нормальной речи, производили впечатление странное и тревожное. Абу Абдалла уверенно разыгрывал спектакль, шоу. И даже как будто подчеркивал это всем своим видом, интонациями, жестами, паузами. Полководец Ганнибал в третьесортной исторической драме. Даже в переводе Томаса — Туфика эти цветистые, с многословными цитатами, монологи тянули разве что на «самодеятельность релейного завода», как говорил один мой приятель.

— Ты говоришь, что совершил ошибку по неведению, Халиль. Но вспомни слова пророка, мир ему: «Перо приподнято с троих: с ребенка, пока он не достиг совершеннолетия, со спящего, пока он не проснулся, со слабоумного, пока он не пришел в себя». Всевышний не принимает твоих нынешних оправданий. Найди оправдания новые, и, может быть, тогда мы поймем тебя.

Втянув крупную костистую голову в плечи, крепко упершись ногами в землю, стоял шейх Халиль и молчал. Словно древний, тысячелетний пень врос в почву окаменелыми корнями. Его собирались сделать козлом отпущения, принести в жертву. Старый вояка, я думаю, он не разбирался в Коране, не знал нужных фраз. Может быть, вообще не умел читать. Оправдываться было бесполезно. Полный мрачного достоинства, не проронил ни слова. Преданный своим имамом, не хотел участвовать в спектакле. Но его мнением все равно никто не интересовался.

— Мы сражаемся во имя Аллаха, мир ему и благословение, чтобы установить справедливость на земле, утвердить истину, искоренить ложь, угнетение и порочность, — продолжал Абу Абдалла с трагическим укором в голосе. — Но что скажут муджахиды, глядя на такого командира, как ты? Их вера поколеблется, их храбрость ослабнет, их умы будет разъедать сомнение. Ты молчишь, но душа твоя горит в огне стыда, ибо голоса мертвых взывают к тебе. Покайся перед лицом уммы, и будет так, как. сказано в аяте: «Ныне облегчил вам Аллах, Он знает, что у вас есть слабость».