Пардес - Дэвид Хоупен

сама меня схватила.

– Я думала, это Эван. – Она вытерла руки о латексный костюм, словно боясь заразиться. Голос – голос Яакова, подумал я с нарастающей тошнотой, а руки – руки Эсава[257]. – Иисусе Христе. В темноте сбоку ты вылитый он.

Я двинулся дальше, голова опасно кружилась, подошел к Кайле, стоящей на краю двора, по пути едва не упал, споткнувшись о спринклер, невидимый в траве.

– Кайла. – Я сдержался и не схватил ее за руку, молясь, чтобы она не видела меня с Софией или с Реми. – Привет.

Кайла кивнула подруге, та закатила глаза и нехотя отошла.

– Мне пора, Ари.

– Прости, пожалуйста.

– Где ты был?

– Я немного… отвлекся.

– От тебя воняет. – Она прикоснулась к томику “Франкенштейна”. – Это правда жутко. Ты с ними совсем другой. Без них ты никогда бы не стал так себя вести, правда?

– Не стал бы, – ответил я. – Честное слово. Я не хотел…

Она чмокнула меня в щеку, задержала губы на моей коже.

– Я ухожу.

– Я тебя отвезу.

– Скажи, что ты шутишь.

– Почему?

– Потому что ты укуренный.

– Да ну прям.

– Не говоря уже о том, что ты здесь без машины.

– Точно. – Я провел рукой по волосам, пытаясь протрезветь и что-нибудь придумать. – Тогда давай пройдемся.

– Я уже позвонила маме.

Последовало неловкое молчание. Мы обернулись и увидели, что Эван – черный фрак, цилиндр фокусника, на плече кандалы[258] – направляется к костру. Невозмутимый, будто ничего и не происходило только что за дверьми. В руках широкая квадратная рама, завернутая в покрывало.

– Минуту внимания, – крикнул он.

Присутствующие один за другим потянулись к костру, окружили Эвана. Он поставил предмет и велел Амиру – тот так укурился, что ничего не соображал и согласился без возражений – подыграть на гитаре.

– После Пурима, – провозгласил Эван, расхаживая перед костром, – мы готовимся к Песаху и читаем о красной корове.

– Это что, – прошептала Кайла, – проповедь?

Неистовые пьяные аккорды Амира.

– Но в Пурим, праздник противоположностей, у красной коровы, жертвы Богу во искупление наших прегрешений, есть аналог – золотой телец, идол, наш самый серьезный грех. Почему? Потому что чистота и идолопоклонство – две стороны одной монеты. Мы должны понимать взаимосвязь между тем, что Зоар называет уходом и возвращением, нашим стремлением преодолеть этот мир и нашим стремлением очистить его от греха. А поскольку золота у нас сегодня маловато, я принес кое-что не хуже.

Он наклонился, развернул покрывало. Небольшая картина, написанная масляными красками, бык в технике кубизма, с диким взором, ноги мучительно растопырены, под шкурой проступают мускулы, в серую шею воткнут меч.

– Наш собственный бык, – объявил Эван и поднял картину над головой. Глаза у него сейчас были как у быка – опухшие, безумные, светло-зеленые в свете костра. – Наш собственный способ смешать кдушу и святотатство, очиститься с помощью пламени, стать хоть немного достойнее узреть Бога. Надеюсь, мой отец не будет возражать.

– Иисусе Христе, – сказала Кайла, – это Пикассо?

– Смотрите! – Эван швырнул картину в огонь. – Вот скрытая уникальность.

Музыка гремела, люди кричали, подбегали к костру, швыряли в него подношения – детали костюмов, пивные бутылки, долларовые банкноты, гитару Амира, – а в центре всего этого стоял наш первосвященник и наблюдал, как Пикассо обращается в пепел.

Март

У меня какое-то ужасное чувство, как будто у меня сердце разбилось. Но это, оказывается, совсем не то, что я себе представляла.

Б. Шоу. “Дом, где разбиваются сердца”[259]

Я убирал тарелки после ужина, как вдруг отец нарушил молчание.

– Арье. – Он потеребил воротник рубашки. – Я должен тебя кое о чем спросить – если, конечно, ты не возражаешь.

Я сел. Мама была на кухне, там шумела вода.

Отец окинул меня взглядом, откусил ноготь.

– Тебе нравится здесь?

На экране моего телефона высветились пять сообщений от Кайлы. Я демонстративно прочел их, прежде чем ответить отцу.

– В каком смысле?

– Я спрашиваю, лучше ли тебе – нам – здесь.

– Лучше, чем в Бруклине? – Я отложил телефон. – Безусловно.

– И ты так легко об этом говоришь? А тебе не кажется, что ты… стал здесь другим?

– Разумеется, я стал другим. Но, мне кажется, в хорошем смысле. – Я чуть изменил голос, чтобы придать ему убедительности.

– Когда ха-Шем сказал Авраму “лех леха”[260], как думаешь, кем он желал видеть Аврама?

– Наверное, сыноубийцей?

– Это еще что такое?

– Ничего, извини.

Лицо его затуманилось. Я вспомнил, как Яаков увидел окровавленную рубаху Йосефа. Яаков подумал, что его любимого сына сожрали дикие звери, разорвал на себе одежду и облачился во вретище; как ни старались прочие его дети облегчить горе отца, Яаков был безутешен. Раши объясняет безутешность Яакова метафизическим феноменом: невозможно перестать оплакивать живого, ибо так заведено небесами, что лишь мертвых, а не живых легко стереть из человеческого сердца. Сидя напротив отца за нашим скромным столом, я сказал себе: наверное, папа чувствует то же самое и не может принять то, что осталось от его сына, мучается, застыв на пороге, – я вроде все еще с ним, все еще его мальчик, но потихоньку ускользаю в иные сферы, из которых он бессилен меня спасти.

– Разумеется, Он знал, что Аврам станет другим, – сказал отец, – тот, кто покинул родину и открывает новые миры, неизбежно становится другим. Но Он надеялся – Он ожидал, – что перемены эти его возвысят. Восхождение в кдуше после преодоления препятствий в чужих краях. Аврам покинул родину, дабы приблизиться к себе, а не уйти от себя.

Я ответил не сразу – в основном потому, что не нашел в себе сил опровергнуть его смутный упрек, и отчасти потому, что не так уж он и ошибался.

– То, что случилось здесь, – наконец произнес я, тщательно подбирая слова, – скорее всего, уже давно назревало.

Отец явно расстроился.

– Ты можешь сказать мне в лицо, что моего сына не подменили?

– Аба… подменили кем?

– Не знаю. Тем, кого я не узнаю́.

– Возможно, – я крутанул перед собою тарелку, недоумевая, зачем мне понадобилось это говорить, – ты просто плохо знаешь своего сына.

– Может быть, ты и прав. Если что и не так, я сам в этом виноват. Я принял решение об отъезде. Я согласился на эту работу, я выбрал безопасность, и мне не хватило эмуны[261], что найдется другая работа в Бруклине. Но я и представить себе не мог… – он уныло примолк, – какая здесь будет жизнь.

– У меня? Или у имы?

Он не ответил.

– Ты хочешь уехать? – уточнил я.

– А что мне еще остается? Здесь нам не место.

– Има тоже хочет уехать?

Он