Пардес - Дэвид Хоупен

отвернулся от стола.

– Всем приходится исправлять испорченное. Всем приходится идти на жертвы во имя лучшего.

– А как же твоя работа?

Он помрачнел, пожал плечами. Казалось, он в одночасье сильно постарел, словно месяцы тревоги за близких, тоски по Бруклину, переживаний из-за денег, из-за необходимости поддерживать разрушающуюся веру прочих членов семьи в конце концов взяли свое.

– Найду другую.

– Ты вроде бы говорил, там нет другой работы.

– Значит, пойду в уборщики, лишь бы выбраться из геенны.

– Ясно. А я? Обо мне ты подумал?

– О тебе я и думаю в первую очередь. Ты закончишь учиться, но потом станешь взрослым. И дальше решать уже тебе.

Я поднялся, направился к двери. Отец сидел за столом, уставясь в стену.

– Помни, – произнес он, когда я шагнул в коридор, – у’вимаком ши’ане анашим, хиштадел ли’хийот ееш. И там, где нет людей, старайся быть человеком[262].

* * *

В субботу вечером Реми закатила вечеринку. Она жила в Майами в роскошном особняке: два крыла, четыре этажа, участок смотрит на пляж. Народу на вечеринке была уйма, спиртное лилось рекой, от музыки звенело в ушах, но я приехал злой после ссоры с Кайлой. Она отказалась поехать со мной и даже поклялась, что ноги ее не будет на подобных тусовках. Пассивно-агрессивный разговор, поспешные извинения, театральные вздохи: я повесил трубку и забрался в машину Ноаха. Через час почти все разбились на парочки, Ноах с Ребеккой исчезли, Амир вновь мутил с Лили, Оливер улизнул с Джеммой. Так я очутился на заднем дворе один на один с Эваном, мы передавали друг другу бутылку “Гленливета”, стащенную из кабинета мистера Уайта.

– Иден, – Эван сделал долгий глоток, вытер губы тыльной стороной кисти, – помнишь, как мы познакомились?

– Такое не забывается. – Я взял бутылку. – Когда тебе подмешивают наркотики – тоже.

– Извини.

– Не извиню.

– Таить злобу ниже тебя, – негромко ответил он. – Мне не следовало этого делать. Но я… ревновал. И защищался.

– Ревновал? Какого черта?

– А ты взгляни на это моими глазами. – Он отобрал у меня бутылку, покрутил в руках. – Возвращаюсь я из-за границы – а тут все говорят о новичке, который на вечеринке у бассейна цитировал ей Шекспира. А потом, хочешь верь, хочешь нет, оказывается, что этот самый новичок сидит с нею за роялем.

У меня горела шея, я ковырял веткой землю. Мы впервые так откровенно заговорили о Софии. Наконец-то Эван нарушил неписаное правило игры, в которую мы играли долгие месяцы.

– Что ж, – в тон ему ответил я, – оказалось, ты зря беспокоился.

Пьяные выкрики у бассейна. Очертания тел, бросающихся с трамплина в воду.

– Я бы не сказал. – Эван схватился за горло, он явно нервничал, это было на него не похоже. – Впрочем, до некоторой степени я сам виноват.

– В чем?

– Мне следовало догадаться, что вы обязательно найдете друг друга.

– О чем ты?

– Ни о чем, я просто пьян. Забудь.

– Нет, серьезно, что ты имел в виду?

– Если мы с тобой кое в чем похожи и ты все равно приехал бы в Зайон-Хиллс…

Я сломал ветку пополам.

– Ну хватит уже, нихера мы с тобой не похожи. И ты не имеешь никакого отношения к тому, что мы перебрались сюда, – если, конечно, мой отец лишился работы в Бруклине не из-за тебя.

Эван глядел на залив.

– С этим не поспоришь.

– Так что ты имел в виду?

– Забей, Иден.

Я отпил глоток.

– Ты не говоришь ничего просто так, и мы оба это знаем.

Он хладнокровно закатал рукава рубашки.

– Как у тебя с ней?

Я фыркнул:

– Ты всерьез спрашиваешь об этом меня? По-моему, это мне впору тебя об этом спрашивать.

– Я имел в виду твою новую ситуацию. С твоей репетиторшей.

– Ты прекрасно знаешь, как ее зовут. Вы учитесь вместе… всего-то двенадцать лет.

– Извини, – произнес Эван. – С Кайлой.

– Все хорошо.

– Тогда почему ты не взял ее с собой?

– Она отказалась, – сказал я. – После Пурима.

Его очередь отхлебнуть виски.

– Ясно. Ты ее не любишь, – буднично произнес он.

– Пардон?

– Ты не остался с ней.

– Знаешь что, Эв? В кои-то веки не лезь не в свое дело. – Я опьянел, но меня это не смущало. – Ты ничего о нас не знаешь.

– А я и не претендую, Иден. Но я знаю тебя.

Я выдавил смешок, с усилием поднялся на ноги, прислонился к дереву, чтобы не упасть.

– Нихера ты не знаешь.

– Я знаю тебя, потому что я сам такой же. – Он протянул мне руку, я помог ему встать. – И Блум это понимает. Да и она наверняка тоже, даже если не признаётся.

– Ну и пусть, – отмахнулся я, презирая себя за то, что от такого сравнения меня охватила гордость. – Но они очень ошибаются.

– Мы мыслим одинаково, – Эван гнул свое, не обращая внимания на мои слова. – Мы одинаково чувствуем недовольство. Мы боготворим мать, у нас сложные отношения с отцом, мы не умеем нормально выражать эмоции, любить, не заморачиваясь, нам обоим сломала жизнь одна и та же девушка. Как ты думаешь, почему Блум так упорно нас сводит? Сводит нас в пару на занятиях, дает нам читать одни и те же книги, покрывает тебя, просто чтобы позлить меня, – разве ты не видишь, что он ставит на нас эксперименты? Что он только и ждет, как бы прибрать нас обоих к рукам? Что ему нравится сталкивать нас друг с другом?

Напряженное молчание. Мы смотрели друг на друга под лунной короной.

– Эван, – решился спросить я наконец, – что с тобой?

Он закатил глаза.

– Думаешь, у меня сорвало резьбу? – Он вырвал у меня бутылку. – Ноах так думает. И Амир уже тоже. Даже Оливер – правда, его это нихуя не парит.

– Дело не в нас. Ты в последнее время…

– Буйный? – перебил он.

– Я хотел сказать “ненормальный”.

Эван основательно приложился к бутылке.

– Я далеко не сразу к тебе проникся, но ты молодец, Иден.

Крики на улице стихли. Все вернулись в дом. Мы остались одни на заднем дворе.

– Я не спрашивал твоего мнения, но все равно спасибо.

– А знаешь, чем ты мне нравишься?

– Не уверен, что хочу это знать.

– Когда ты только приехал, все считали тебя наивным. – Эван улыбнулся своим словам. – Но ты не застенчивый и не наивный. Ты совершенно дикий, просто до поры до времени этого не понять.

– Дикий? Что ты…

– Дикий, потому что всем чужой, так скажем. В тебе есть нечто несовместимое с миром, где ты живешь. Ты мучаешься, потому что тебя не удовлетворяют примитивные блага порядка, обмен любезностями и прочая хуйня – преимущество беспрекословного подчинения серому и безжизненному. Если честно, ты… –