Пардес - Дэвид Хоупен

Сэмми?

– Старик, – прошептала гадалка. – В мантии. Но он… он идет не как обычно.

Оливер ткнул меня локтем в бок:

– Идет не как обычно. А как?

Гадалка напряглась и, не открывая глаза, обратилась к Эвану:

– Вы не сказали мне.

– Чего не сказали?

– Кем вы были. Кто вы есть, – исступленно проговорила она. – Теперь он хочет знать, зачем вы потревожили его. Говорит, вам не следовало его вызывать.

– Задайте ему вопрос, – ответил Эван.

– Вопросы, – поправил Амир. – Все пять.

Гадалка сложила лист бумаги вчетверо, сунула в кубок. Чиркнула спичкой, бросила в кубок.

– Он зол, – объявила она, возвысив голос. – Кричит, никак не успокоится.

Оливер ухмыльнулся:

– Чем мы ему досадили?

– Ты не слушался! Нарушал правила! Ты превращаешься – да, да, я знаю – во врага Господа!

– Окей, окей, – Амир зажал уши, – мы поняли.

Гадалка не обратила на него внимания.

– Кстати, она тоже это говорит. Она говорит – прекрати. Иначе тебе конец.

Эван опешил:

– Кто – она?

Гадалка билась в конвульсиях, ее так трясло, что она сбила со стола фотографию сына.

– Спросите его! – Эван потянулся к гадалке. – Делать мне это или…

Едва он коснулся ее руки, как гадалка испустила истошный вопль и запрокинула голову. На мгновение мне показалось, что жилка на ее виске вот-вот лопнет и нас забрызгает кровью. Но побледневшая гадалка умолкла и, задыхаясь, откинулась на спинку стула. В эту самую минуту завыла охранная сигнализация.

– Черт бы ее подрал. – Гадалка очнулась и с усилием встала. Сигнализация оглушала. Я заткнул уши пальцами и сидел так, пока гадалка не набрала код и не восстановила тишину. – Извините, – она плюхнулась на стул, – бывает. Не волнуйтесь, копы явятся не раньше чем через полчаса. Вдруг ко мне правда вломились, так чтобы успели ограбить.

– Ну что, Эв, – сказал Амир, – оно того стоило, да?

– Я же говорила. – Гадалка закурила, потянулась за вином. – Духи непредсказуемы. Никогда не знаешь, что получишь. И страшные собственники. Один пришел, второй не лезь. Я вас напугала? Выпейте вина, успокойте нервы.

Мы посидели немного, выпили вина из пластиковых стаканчиков. Оливер с гадалкой выкурили по сигарете. Эван не пил, не разговаривал. Едва мы отъехали, как вдали показалась патрульная машина.

* * *

– Так что там тест на наркотики? – Кайла склонилась над палитрой. Мы приехали в музей современного искусства в Саут-Бич – Кайла вытащила меня на мастер-класс живописи. Здесь был зал, в котором примитивный робот – три руки, ног нет – делал волну под мрачную версию “Храните огонь в очагах”[241]. Был зал с винтажным кинопроектором, который громко трещал, демонстрируя быстрыми вспышками развитие человеческого черепа. К началу мастер-класса у меня умеренно болела голова.

– А что с ним? – Я взглянул на преподавательницу, она показывала, как сделать копию “Золотой чаши” Фрэнка Кадогана Купера[242]. Кайла строго следовала указаниям и копировала каждый мазок, линию, угол, и результат превзошел работу преподавательницы. Кайла изобразила девушку на густо-синем фоне, в красном тюрбане, золотом платье в крупных цветах, с обнаженными плечами; взгляд голубых глаз пронзает, во вскинутых бровях – надменный вызов. В руках – золотая чаша обетных плодов: виноградные грозди, тыква, нежный персик.

Кайла стащила у меня кисть и, невзирая на мой протест, вызолотила платье героини.

– Ты беспокоишься из-за него?

– Думаешь, надо?

– Нет, я… просто я не хочу, чтобы ты рисковал всем.

– Я уверен, до этого не дойдет.

– Что ты имеешь в виду?

– Ничего, давай рисовать.

– Как я могу сосредоточиться, когда на меня смотрит твой кошмар?

– Искусство не бывает кошмарным. – Я поставил кистью густой завиток в нижней правой части холста, забрызгав наши халаты желтой и красной краской. – Разве выставки ничему тебя не научили?

– Вот тут не соглашусь. – Она положила голову мне на плечо, чтобы рассмотреть мой холст. Я к этому времени уже оставил всякую надежду следовать инструкциям преподавателя и развлекался, экспериментируя с абстрактными пятнами: фосфоресцирующие золотистые трапецоиды, видоизмененная чаша, взрывы зеленого сияния, предметы, похожие на сломанные короны. – И теперь, видя твою картину, даже удивляюсь, что я в тебе нашла.

Я отдал ей честь кистью:

– Непонятый провидец, родившийся слишком рано. Прискорбно, конечно.

К нам подошла преподавательница. Завистливо хмыкнула, разглядывая полотно Кайлы, испуганно покосилась на мое.

– Что… вы сделали?

Кайла усмехнулась:

– Просвети нас, Ари.

Я взялся за подбородок, подавил смешок и ответил, не глядя на Кайлу:

– Здесь, как видите, изображен Судный день, – я указал на левый верхний квадрант, – он создает ощущение встречи небесного с греховной телесностью. А здесь, справа, ода Всемирному потопу…

– Вы хотели сказать – слева, – перебила преподавательница и, нависнув надо мною, принялась наклонять голову то в одну, то в другую сторону, – вот здесь, с водяными оттенками?

– Вы, наверное, думаете, что это поднимается вода, – продолжал я, вызвав у Кайлы приглушенный смешок, – или что это Ковчег, но нет, эта часть справа скорее символизирует океан в сюрреалистическом смысле, вы согласны?

На меня устремили убийственный взгляд.

– Ничуть. Если честно, я называю такое “картина без смысла”. Но человек с более невежественным восприятием, пожалуй, усмотрит в ней… нечто в духе Кандинского.

– Точно, Кандинского, – согласился я. – Именно так.

Преподавательница нахмурилась:

– Вы довольно красноречивы для дилетанта, который представил миру такую… э-э… грязь.

Кайла ущипнула меня за щеку.

– Не провоцируйте его. Он любит литературу. Он любой мусор превращает в поэзию.

– Мусор? – переспросил я, когда наша преподавательница отошла. – То есть ты хочешь сказать, что твоя невероятно детальная, объективно впечатляющая картина… шедевр?

– Во всех смыслах слова.

– Но если вдуматься, чем отличаются эти два полотна?

– Угу, чем отличается Рембрандт от улыбающегося солнышка в очках, нарисованного дошколенком?

– Хорошо. – Я смешал на палитре желтый и индиго. – Что ты видишь на своей картине?

– Я не настолько талантлива в этой сфере, мистер Провидец Судного дня.

– В какой сфере? В литературоведении?

– Нет, в ее близкой родственнице, сфере галиматьи.

– Да ладно, ты же репетитор. Покажи своему ученику, как это делается.

– Ну хорошо. – Она указала на лицо девушки: – Она, бесспорно, красавица. Но настоящая ее сила – в отрицательной красоте.

– Уже что-то.

– Я серьезно. Посмотри на нее. Она знает это не хуже меня. Такая красавица – и одна, скованная по рукам и ногам, запертая в клетку.

Я скользнул взглядом по картине.

– Заумь какая-то. Я думал, ты скажешь, она символизирует Деметру, плодородие и наступление зимы.

– Хватит выпендриваться.

– Извини.

– Но ты понимаешь, что я имею в виду?

– Ну… может, ей и грустно. Однако одиночество – необязательно нравственный дефект. Порой оно… слагаемое обаяния.

– Непостижимая самовлюбленность, по-твоему, привлекательна?

– Я думаю, привлекательна оригинальность. – Я окинул взглядом позу Кайлы, ее глаза. –