Персональный детектив - Владимир Валерьевич Покровский

долгого, между прочим) какая-нибудь одна из них превращалась в забытый, но дразняще знакомый статуй, вдохновенный и донельзя засранный голубями; свет мерцал; все заполонял давящий звук, очень неопределенный, который точнее всего (но, конечно, совсем не точно) можно было бы определить термином «шепчущий, опять же таки переливчатый гром».

Странное происходило и с самой Джосикой – ее зрачки самым неестественным образом то сходились к переносице, то расходились к противоположным уголкам глаз, что причиняло известное неудобство и вообще вызывало страх; казалось ей, что по ее телу тоже пробегают, точней, фланируют, словно по городской площади, сумасшедшие волны формы, цвета, звука и запаха. Потом из обоих окон полились вдруг потоки ртутно-тяжелой, резиново-вязкой жидкости, которые были когда-то светом… а потом вдруг все кончилось так же внезапно, как и началось – за секунду до финиша.

– Ы-ой-й-й! – сказала она икающим басом потолку, расписанному голыми донами, стыдливо убегающими в углы.

– Уф-ф-ф-ф-ф! – прошептал Дом. – Давненько я не баловался этим. Спасибо.

– Шт-пт-пт… Шторплзсл… Что произлшл? – выдавила она наконец, с трудом разлепляя глаза и губы.

Последний из голых донов на потолке повернул к ней страдальческое лицо и сказал слабым дрожащим голосом:

– Просто мы с тобой на секундочку напились.

Так было удобно в том кресле, так умиротворяюще лился в уши неопределимый фоновый звук, так было тепло и сладко, так спать хотелось…

– Дом… – слабо улыбнулась она, вдруг ощутив, как красивы и желанны ее полные безвольные губы.

– Да?

Доны с потолка уже убежали, голос был опять глубок, красив и спокоен.

– Ты это зачем?

– Ты же сама просила, вот мы с тобой вместе и напились. Вусмерть. Я честно пьянел, одних сторожей оставил. И как, понравилось тебе?

– Нет. Да. Не знаю. Ты вот что…

– Да?

– Я не знаю. Я хотела просить, чтобы ты… То есть я спросить хотела. Я много выпила, поэтому так все и случилось, да?

– Я вообще-то говорил тебе насчет Врача.

– Я Врачам не доверяю. Если только тебе. Дом!

– Да?

– А ты знаешь, почему я хожу в беседку?

– Догадываюсь.

– А я не знаю. То есть тут разные причины могут быть, могу их тебе перечислить, только вот я не знаю почему-то, по какой причине это делаю.

– Таких вещей чаще всего никто и не знает.

– То есть как это? Люди знают, почему они делают то или другое…

– Чаще всего нет. Чаще всего у них на каждое дело есть как минимум две причины: одна дурная, другая благородная. Окружающие, если они не очень любят этого человека, думают худшее, он же сам предпочитает, как правило, благородную причину. А если у него приступ самоуничижения, обязательно выберет дурную – мол, вот какая я гадина и сволочь. Скажем…

– Скажем, бросил жену, убежал, толком ничего не объяснил, удрал просто!

– Ну, скажем, так. Но у него две причины…

– Главная – не любил! Поспешил избавиться при первом удобном случае!

– Джосика, – укоризненно сказал Дом. – Ты сама не знаешь, что говоришь. Мне совершенно точно, из первых рук, известно, почему, как и с какими внутренними переживаниями Дон Уолхов покинул нашу планету.

– Ой, да ладно! – наглым басом сказала Джосика. – Знает он! А то я не знаю! Кому как не мне все знать про этого Дона, если этот Дон я и есть!

И не осеклась, не опомнилась, что она все-таки не Дон, а уже самая что ни на есть полноценная Джосика, да и Дом из тактичности не поправил…

– Ни черта он не мучился жутко, когда меня бросал. – Джосика никогда не сказала бы «ни черта», это было из Донова лексикона. – Ну как мне теперь относиться к нему, если я все знаю совершенно точно, если не остается люфта для надежды на то, что все было иначе? Знаешь, как все было?

– Знаю, – бесцветным, бесполым голосом ответил ей Дом.

– Ни черта ты не знаешь! Он себя не оправдывал, и я его оправдывать не собираюсь! Скотина! И я же его еще любить должна – да пусть повесится, чтобы я его полюбила! Вот ему! Я тебе расскажу, почему он от меня и от всех нас убежал, наш герой, наше сокровище, на которое все тут молились, пока он этих самых всех не убил единовременно.

– Как? – переспросил Дом.

Тут интересно. Интеллекторные существа не так чтобы совершенны, но куда ближе к совершенству, чем существа с биоразумом – это уж аксиома. Поэтому сам по себе Дом был достаточно совершенен для того, чтобы не переспрашивать. Он мог переспрашивать только по одной причине – из желания имитировать обычное человеческое поведение. Однако такое воссоздание в данном случае тоже было непоследовательно, этот вопрос «как?» даже с воссоздательной точки зрения не имел никакого смысла. Остается предположить, что, пытаясь подражать более высоким в смысле интеллект-разума существам, Дом просто изобразил воссоздание, притворился, что воссоздает – ради собственного, для нас непостижимого, удовольствия. Джосика, впрочем, всех этих тонкостей не восприняла и с готовностью принялась объяснять то, что автор давно уже должен был сообщить читателю хотя бы просто из вежливости, да и собирался это сделать, но вот как-то все руки не доходили – а именно, почему Дон так спешно и, в общем-то, гнусно покинул свою родину Париж‐100, чтобы стать отъявленным преступником и машинным бомбистом. Многими гражданами Ареала, впрочем, обожаемым, уважаемым и почитаемым за великого борца.

Путаный и полупьяный рассказ Джосики в прояснении положения помог бы не слишком, поэтому попытаемся своими словами.

Дон, или Доницетти Уолхов, получивший имя в честь знаменитого скрипача, до женитьбы жил на П‐100 со своей матерью, мадам Уолхов, известной в городе содержательницей Врачей. Для женщины такое занятие – одно из самых привлекательных. Она исполняла обязательства, с которыми любой интеллектор, не говоря уж о мотороле, мог бы справиться гораздо лучше, однако на недостаток клиентов никогда не жаловалась – существует множество больных, которые нуждаются в живом общении куда сильней, чем в действенном лечении. Очень неглупая и с очень сильным характером, она умела располагать к себе людей – в Стопариже она считалась одной из самых уважаемых дам. Муж мадам Уолхов, торговый солдат Сэр Уинклум Четвертый, был человеком тишайшим и незаметнейшим – полностью съеденный своей знаменитой супругой, он никогда не подавал голоса и исполнял при мадам Уолхов роль домохозяина.

– Ох уж эта мадам Уолхов! – скривилась Джосика. – Никогда еще не видела такой властной и такой стервозной особы. Дон ее очень любил, но вздохнул с облегчением, когда переехал ко мне. Она его подавляла.

– Боюсь, ты немного пристрастна, – сказал Дом.

Детство среди людей, которые не