Годы в огне - Марк Гроссман

«Наш Урал» опубликовал телеграмму «Российского телеграфного агентства» (РТА) о том, что второго марта в городском театре Омска состоялся концерт для Верховного Правителя. Адмирал в течение двух часов наслаждался английской музыкой, которую выдували из труб и выколачивали из барабанов солдаты Гемпширского пехотного батальона.

Тремя месяцами раньше почтил искусство своим присутствием атаман Семенов. Сын русского промышленника и монгольской княжны, Семенов залил кровью страну между станцией Маньчжурия и озером Байкал. Кровь плескалась в его глазах, когда он приказывал казачью́ жечь, рубить и грабить всех подряд и никого не жалеть. Временами он посылал к черту Колчака, англичан, американцев, чехов, если они случались у него на дороге.

Тогда белые газеты позволяли себе лаять в адрес атамана, на что сей последний не обращал ни малейшего внимания.

Так, «Ирбитский вестник» в статье «Семеновская вотчина» в январе 1919 года писал, что образовалось «новое государство» палача-атамана, где царит режим застенка и террора, плетей, порок и издевательства.

У Семенова было две любви, главная и побочная. Он страстно, до самозабвения обожал Японию, микадо, самураев и, особенно, деньги, которые ему ссужала под будущие проценты Страна восходящего солнца. И еще он любил, малой страстью, барона Романа Федоровича Унгерна фон Штернберга, который, как и Семенов, ценил превыше всего музыку шашек и пуль.

Атаман считал себя уже главой некоего восточного государства.

Он рассылал в разные ближние страны своих эмиссаров, в том числе жену.

Сибирская «Заря» напечатала следующую статью об этом:

«Известно, что жена Семенова с большой свитой приехала в Японию и была встречена там, как «персона». Представители японской печати интервьюировали польщенную «атаманиху», и газета «Асаки» опубликовала сенсационную заметку под названием: «Мадам Семенова любит японцев». Эта мадам, между прочим, заявила, что любовь вполне взаимна, и она, Семенова, приехала на острова — «воздать почтение Японии и японцам, у которых мы в неоплатном долгу и которыми мы чрезвычайно восхищаемся».

«Заря» заключала:

«Из всего этого можно сделать только один вывод: господин Семенов любит Японию, правда, меньше, чем себя, но, несомненно, больше, чем Россию».

Заметим попутно, что вскоре Колчак и Семенов упадут друг другу в объятия, а в белых газетах появится следующее известие:

«ЗАКРЫТИЕ ГАЗЕТЫ «ЗАРЯ»

Омск, 26-го июня (РТА). Приказом наштаверха закрыта газета «Заря» без права возобновления под другим названием за помещение статьи с неправильными сведениями по военно-организационным вопросам и за вмешательство в вопросы военного командования».

Вот так: не стремись быть роялистом более, чем король!

Однако вернемся к Семенову.

Печать сообщала:

«Двадцатого декабря в театре, где шла оперетка «Пупсик», появился со своей атаманихой некоронованный владыка Читы. Его проводили в «губернаторскую ложу».

Как только потух свет, с верхнего яруса в Семенова бросили бомбу. Она не взорвалась. Бросили вторую. Взрыв потряс театральное помещение. В ту же минуту раздались два револьверных выстрела.

Осколки и пули серьезно ранили самого Семенова, офицера его свиты серба Ристича и еще двадцать человек.

Казаки тотчас оцепили театр, но обыски ничего не дали».

Вот видите, как бывает: атаман пришел приобщиться к искусству, а в него кидают бомбы и палят из револьверов. Так можно возненавидеть на весь век не только оперетку «Пупсик», но и всю Мельпомену, или как она там называется, черт ее дери!

…Павлуновский закончил чтение обзора и усмехнулся. Материал и впрямь представлял немалую ценность для советской пропаганды и красных газет. Да и не только для нынешнего дня. Минут годы — и если все эти «Голоса…» и «Вестники…» попадут на глаза будущему гражданину и читателю России, то он, без всякого сомнения, подивится глупости, ограниченности и наивности всех этих «внепартийных» и «демократических» колчаковских листков, их слепоте, их злобе к тому новому миру, который рождался в муках и в потоках клеветы.

Иван Петрович позвонил в квартиру Маши Черняк, извинился, сказал, что он рано утром уезжает на позиции, и попросил женщину напечатать обзор в трех экземплярах. Первый предназначался Москве, второй — пропагандистам фронта, и третий — армейской печати. Оригинал донесения оставался в делах особого отдела.

Это была последняя поездка Павлуновского на линию огня. В Уфе уже был получен приказ о переводе чекиста в Москву, и Иван Петрович хотел перед отъездом повидаться и проститься с боевыми товарищами.

Он еще раз извинился перед Машей Черняк и положил трубку на аппарат.

Начинался новый день войны.

* * *

Собираясь выезжать в Москву, Павлуновский передал шифровальщикам новое задание для «Серпа».

Ответ из Челябинска пришел раньше, чем ожидалось, но, тем не менее, Иван Петрович уже был в пути, и донесение разведчика передали новому начальнику особого отдела Петру Васильевичу Гузакову. Это был высокий худощавый человек, лицо которого несколько утяжеляли большие черные усы.

Гузаков медленно прочитал донесение агента и, оставив бумаги на столе, некоторое время сидел без движения.

Мысли его приняли направление, совсем не связанное с только что полученным докладом. Петр Васильевич думал о Павлуновском, который теперь уже, вероятно, принимает дела в Особом отделе ВЧК. Пост первого заместителя там ему предложил Феликс Эдмундович, и это, конечно же, вполне заслуженная честь.

В партии хорошо знали Павлуновского. Совсем юношей, в девятьсот пятом году, он вступил в РСДРП и вскоре стал признанным вожаком военной организации курских большевиков.

Тюрьма и ссылки не помешали юноше читать и учиться, и он ухитрился экстерном окончить гимназию.

В одиннадцатом году, отбыв ссылку, Павлуновский приехал в Питер и с головой ушел в дела революции, что, впрочем, опять не расстроило его планов, и он сдал экзамен за юридический факультет.

Затем молодой человек вел партийную работу на Путиловском заводе, воевал в окопах мировой войны, учился в Петергофской школе прапорщиков.

В октябре семнадцатого года он, уже опытный революционер, становится сотрудником Военно-революционного комитета и работает здесь рядом с Дзержинским, Подвойским, Петерсом.

Павлуновский отличился в боях, возглавив отряд балтийских и черноморских моряков, и вскоре был введен в первую Ставку Советского Главнокомандования.

Иван Петрович оставил по себе отменную память. Изучая в начальные дни работы наказ чекистам, принадлежащий, как говорили, перу Дзержинского, Гузаков подумал, что весь облик его предшественника идеально соответствует этому наказу[62].

«Памятка сотруднику ЧК…» требовала:

«Быть всегда корректным, вежливым, скромным, находчивым.

Не кричать, быть мягким, но, однако, нужно знать, где проявлять твердость…

Каждый сотрудник должен помнить, что он призван строго соблюдать советский революционный порядок и не допускать нарушения его: если он сам это делает, то он никуда не годный человек и должен быть исторгнут из рядов комиссии.

Быть честным и неподкупным, потому что корыстные влечения есть измена рабоче-крестьянскому государству и вообще народу…»

Да… Трудно будет ему, Гузакову, равняться с Павлуновским…

Впрочем, Петр Васильевич скромничал, и это можно понять. А если говорить правду, за его плечами годы испытаний, вечный риск, аресты, каторга, эмиграция. Член партии с того же пятого года, что и Павлуновский, Гузаков был делегатом шестого съезда большевиков, где, вместе с Цвиллингом и Правдиным, представлял юг Урала.

Была, конечно, и разница в их жизни. Гузаков родился в Симском заводе и, значит, был уроженец горно-заводского Урала, тех самых мест, где теперь шла война.

Именно по этой причине Петр Васильевич не очень любил свой кабинет и рвался за линию фронта, туда, где заводы готовились взорвать адмиральские тылы.

Сиббюро ЦК согласилось с Гузаковым и приняло его замысел: создать спецотряд, одеть коммунистов в шинели с погонами и переправить к белым: вот когда загремят от динамита мосты «чугунки», склады и казармы врага!

Готовясь к походу в тыл неприятеля, Петр Васильевич с особым интересом вчитывался в донесения своей разведки из-за линии фронта.

Вероятно, именно потому он снова придвинул к себе доклад, присланный «Серпом».

…Внезапно в дверь постучали.

Вошла Черняк, сказала официальным тоном:

— Товарищ Гузаков, в нашем дворе построен спецотряд. Люди в форме с погонами. Они ждут вас.

— Хорошо, я иду, — поднялся со стула начальник особого отдела. — Прощайте, Маша. Не поминайте лихом, коли не вернусь. Всяко бывает.