Обитель - Захар Прилепин

Он даже не мог бы признаться себе, кому б в той схватке желал поражения, а кому победы.

«…Может, Троянский прав и ты стал рабом, полюбившим своё рабство?» — спросил себя Артём.

«…А если бы Мстиславу Бурцеву потребовалось сейчас меня расстрелять — ни за что, а просто во имя исполнения своей великолепной затеи — он сделал бы он это?» — размышлял Артём дальше.

Поймав себя на крючок этим вопросом, Артём даже поёжился, потому что ответ был ясен: конечно, расстрелял бы.

«…Отчего же я тогда должен желать Бурцеву удачи?» — продолжал себя пытать Артём.

«…Оттого, что Эйхманис тебя на минуту пригрел, и твоя жалкая человеческая душа сама себе вставила кольцо в губу — и бегает за тенью хозяина, который к тому же уехал, оставив тебе в подарок свою бывшую шалаву…» — издевался над собой Артём; и снова гнал от себя все эти мысли, потому что жизнь его не нуждалась в них нисколько, жизнь его нуждалась только в продолжении жизни.

«…Не говори так о Гале», — попросил он себя: за Галю ему отчего-то было куда больней, чем за всё остальное — в числе остального значился и сам Артём.

Афанасьев, которого Артём уже минуты две как вроде слышал, но не слушал, продолжал дурачиться, спрашивая про всё подряд, как рыжий переросток, оставленный на третий год доучиваться.

Наверное, поэта именно потому душевно тянуло к Артёму, что с ним он мог побыть самим собою — дурашливым дитём, — чего в лагере себе ни с кем не позволишь.

И не за то же ли самое и Артём ценил Афанасьева?

— А что это у вас лиса трёхногая? — с деланым испугом любопытствовал Афанасьев. — Съели с Крапиным одну ногу? Думаете, никто не заметит? Решили, что чекисты только до трёх умеют считать?

— Это Марта, — отвечал Артём, благодарный за то, что Афанасьев всё-таки избавил его от занудных размышлений. — Она убежала в прошлом месяце, — здесь Артём со значением посмотрел на Афанасьева, — и попала в капкан. Отгрызла себе ногу, чтоб дальше бежать. Представляешь, какая сила воли?

Афанасьев ненадолго стал серьёзным, впрочем, серьёзности сомнительной — потому что, оценивая, он осматривал свою руку, как бы прикидывая: а если мне попадётся капкан? как тогда я?

К Марте недавно привели самца — они зажили вдвоём, и дело у них шло на лад: Артём вчера видел, полюбовался с минуту, до лёгких спазмов в груди.

— А самцу — то, что у неё три ноги, не мешает? — с интересом и сомнением спросил Афанасьев.

— Нет, — ответил Артём.

Афанасьев ещё подумал и впервые без малейшей улыбки сообщил:

— Я б не смог.

— Ну да, — согласился Артём, — …хотя сейчас редко встретишь женщину с тремя ногами.

…Так хохотали по поводу трёх ног, — Афанасьев с его фантазией, похоже, отлично себе это представил, — что сначала напугали и Марту, и её самца, а потом не заметили Крапина.

— Здра, гражданин начальник! — по привычке большого лагеря заорал Афанасьев — на Лисьем так кричать было не принято.

Крапин сморщился и сделал такое движение, словно собирался Афанасьева скомкать и спрятать в карман, чтоб потом выбросить в печку.

— Артём, как думаешь, кто там? — спросил Крапин, показывая на море.

По морю шла моторная лодка. Люди в лодке пока были неразличимы.

Афанасьев, заметил Артём, обрадовался так, словно это Бурцев за ним послал: ну, мы плывём в Финляндию или нет?

Крапин же был немного встревожен: он недавно отчитался за всех лис, фотографии отвёз, что ещё? Может, новый начальник лагеря Ногтев требует его теперь?

Все трое вглядывались, и хоть глаза у Афанасьева с Артёмом были помоложе, бывший милиционер всё равно первым разглядел гостью.

— Галина к нам, — сказал Крапин. — Что-то она зачастила. Наверное, решила себе шубу заранее присмотреть, стерва.

Афанасьев скосился на Артёма и смотрел не отрываясь, чуть подрагивая губами.

Артём сначала терпел этот взгляд, потом повернулся и без особого расположения спросил:

— Чего смотрим, Афанас? Глаза застудишь.

— Хотел тебе сказать, Тёма, — добродушно, нисколько не обижаясь, прошептал Афанасьев, переведя взгляд на спину уходящего к маленькому деревянному причалу Крапина. — Знаешь что ещё было в лагере — сдуреть, и только.

— Говори быстрей. — Гости уже причаливали, а Галя встала, но лодка начала раскачиваться, и она снова присела на лавку в лодке.

— У твоего Троянского есть коллега в Йодпроме, — весело щурясь, рассказывал Афанасьев, — такой же высоколобый. К Троянскому приехала мать, а к тому на том же пароходе — дочь, на свиданочку. Я её видел: нечеловеческой красоты, как весенним цветком рождённая…

Артём вздохнул: ну, быстрей же рассказывай, зачем мне этот Троянский вообще, и эта дочь из цветка.

— Через две недели, — размеренно продолжал Афанасьев, отчего-то уверенный в том, что Артёму это нужно услышать, — гражданин Эйхманис девушку к себе вызвал и говорит: «Выйдешь за меня замуж — отца немедленно отпускаю!» А отец только три месяца отсидел из пяти своих лет. Она тут же отвечает: «Выйду, согласна, только отпустите папашу!»

Артём вздрогнул и, не веря, вперился в Афанасьева. История эта, на первый взгляд, Артёма не касалась вовсе — но с другой, не до конца понятной стороны — ещё как касалась. И Афанасьев, сволочь, откуда-то знал об этом.

— Дальше что? — спросил Артём, поглядывая то на сходящую Галину и встречающего её Крапина, то на Афанасьева.

— И отпустил, — сказал Афанасьев.

— Врёшь, — сквозь зубы процедил Артём.

— Весь лагерь про это знает, — спокойно ответил Афанасьев. — Отец этой красавицы уехал вместе со Шлабуковским, на одном рейсе, а она — уже с Эйхманисом, вот на днях. И говорят, они уже поженились, прямо в Кеми, чтоб до Москвы не тянуть…

Артём пальцами надавил себе на виски, наскоро соображая, как бы отнестись к очередной обескураживающей вести с острова.

— Ох, Афанас, — почти застонал Артём. — У тебя, надеюсь, больше нет новостей? Союзники в монастырь не прилетели на дирижабле? Ленин не ожил? Тунгусский метеорит обратно не улетел на небо?

Афанасьев подумал и ответил:

— Нет, такого не было.

* * *

«Моё закружение. Моя тёплая. Милая моя, сердечная. Как ты нужна мне», — повторял Артём целый день. Никогда и никому таких слов он не говорил.

Но и Гале не мог сказать. Крапин взял её в оборот и вообще не отпускал — один раз только отлучился на минуту, забежал в свою отдельную избушку, вернулся оттуда в начищенных сапогах и наодеколоненный.

Ему ужасно польстило, что он разгадал причины её приезда — видимо, Галя сразу, ещё на причале, шепнула Крапину про шубу. Улучив минутку, он насмешливым шёпотом похвалился Артёму: «Насквозь вижу — так и есть: приехала себе зимние наряды выбрать, стерва…»

«Эх ты, Пинкертон, — подумал Артём. — Столько жулья поймал, а одна баба тебя сбила с панталыку…»

Галя была в красиво повязанной косынке. Ей очень шло.

От Гали, верно, исходил такой женский ток, настолько полна была эта женщина готовностью к человеческим горячим забавам, что и все остальные работники питомника — и лисий повар, он же снабженец — один из бывших содержателей подпольного притона, и матёрый советский казнокрад, зам Крапина по бумагам — он же заведовал радиосвязью с островом, которая, кстати, ни черта не работала, и водитель моторки, который Галю привёз — совершенно уголовного вида, с двумя выбитыми зубами в хищной пасти, как она не боялась с ним ездить, и, собственно, грудь расправивший Крапин — все заметно повеселели и стали словно подшофе.

Один Афанасьев держался поодаль, хотя на проходящую мимо юбку всё равно косил, изучал, как она сидит да на чём.

«Танцы, что ли, объявили на вечер?» — сердился Артём, с неприязнью рассматривая мужиков.

«Никто не догадывается, — безо всякого удовольствия думал он, — что всё это… мне привезли… Так что утритесь!»

Он вспоминал, как Галя через голову, суматошно, почти с яростью снимает свою гимнастёрку — и открываются её белые, чистым мылом мытые, но всё равно чуть пахнущие потом подмышки, и будто всплёскиваются — как свежайшая простокваша в огромных плошках — её груди, и своей жадной, цепкой, злой рукой она тянет Артёма к себе, и быстрыми движениями трогает его другой рукой по спине, по шее, по затылку, по бедру — даже не гладит, а словно бы обыскивает: где?.. где у тебя?.. где у тебя там было это?

…у Артёма начинало сводить сердце, он останавливался ненадолго, смотрел по сторонам, как прибитый солнечным ударом. Афанасьев тоже вставал и молча дожидался, иногда продолжая трепаться ни о чём, привычно пересыпая слова красивые со словами корявыми и любуясь получившейся картинкой, а иногда замолкая и Артёма разглядывая с ироничной нежностью.

«…как же, никто не догадывается, — поправлял Артём сам себя, — когда Афанас знает всё! Откуда он знает, собака такая?»