Обитель - Захар Прилепин

Афанасьев наскоро сложил понимающую физиономию, подогнав одну бровь ко второй уголком и огорчительно поджав свои всегда розовые, будто чуть вспухшие, далёким девкам на радость, губы.

— Тут у нас зубной кабинет, — толкнул следующую дверь Крапин. Афанасьев присвистнул: — Только лисам лечат не плохие зубы, а хорошие — самые острые резцы…

В отдельной, крытой сарайке располагалась ещё и фотография: специально для лис. Фотографировал сам Крапин: у бывшего милиционера обнаружилось множество полезных навыков.

— Щёлкните меня, гражданин начальник, — запросился Афанасьев, зачем-то подтягивая свои новые хлопчатобумажные штаны. — Не помню, когда последний раз фотографировался.

— У нас после того, как фотографируют, — снимают шкуру, — без улыбки ответил Крапин, сворачивая новую самокруточку.

Возле фотографии лиса играла с местным молодым псом, родившимся в тюрьме, о чём он вряд ли догадывался.

Собака наскакивала и вроде бы брала силой и задором, но всякий раз лиса бесшумно выворачивалась. Красивый хвост свой при этом она держала палкой, чтоб не запачкать: кокетка, да и только.

— Пёс радуется, что он сильней, — сказал Крапин. — Пёс — дурак. Он только думает, что может укусить. А она от природы — убийца. И если что не так — сразу же убьёт.

Артём незаметно всё поглаживал большой палец о средний и указательный, словно пытаясь вспомнить то ощущение, когда он, пальцами вцепившись в лавку… смотрел на Галю и дышал.

* * *

Ночью лиса ходила по крыше.

Дом несколько дней как топили. Потрескивало не только в старой печи, но и стены отзывались — кряхтя, и потолки — удивлённо, и полы — с укоризною.

Ночи вернулись тёмные, словно прокопчённые и промёрзшие до самой сердцевины за то время, пока их всё лето держали взаперти.

Пахла ночь то лисьим, то селёдочным хвостом, и, если приходилось выйти во двор по нужде, — сырой, отдающий смрадом ветер толкал в затылок.

Появились звёзды — всё лето их не видел, веснушчатые, как рука владычки, но и они тоже будто отдавали селёдкой.

С улицы неизменно хотелось в избу, в тепло; жаль, чая совсем не было, и ягод тоже — а то как чайку хорошо, когда звёзды в окне и мутный, пересоленный ветер, подвывая, носится туда-сюда, словно потерял свой ошейник.

Афанасьева заселили в одну комнату с Артёмом, и они заняли общую, на полу застеленную, лежанку.

— …Возле Йодпрома, — рассказывал Афанасьев, которому не спалось, — поймали, не поверишь, Тёма, дедка одного. Оказалось — монах, жил в какой-то норе, питался корешками и ягодками… Может, и прикармливал кто — но сам он сказал, что жил молитвой.

Артём, который уже готовился спать, открыл глаза и увидел в свете уличного фонаря растрекавшийся, давно не белённый потолок.

— Говорят, дед и не знал про то, что теперь тут лагерь, и семь лет к людям не выходил, — тихо засмеялся Афанасьев. — Его подержали три дня в ИСО, ничего не добились и отправили в Кемь: иди работай, дедушка, антихрист пришёл, от него в лесу не спрячешься… Так он, неведомо как, опять вернулся на остров с целью залезть в нору поглубже и больше уже не вылезать… Но тут его уже быстро поймали и определили на этот раз в четырнадцатую роту.

Рассказ свой Афанасьев вёл, опираясь рыжей башкой на руку, но рука затекла, и он повалился на спину.

— И что? — спросил Артём, повременив.

— Дед? — беззаботно отозвался Афанасьев. — Доходит уже. В норе оказалось проще выжить, чем в четырнадцатой роте.

«А я знаю этого отшельника», — подумал Артём, но ничего не сказал.

Вместо этого спросил:

— А твои друзья как? Не передохли?

Афанасьев притих, раздумывая.

— Какие друзья? — спросил так, вроде бы и не догадавшись.

— Да блатные, — ответил Артём; он втайне мечтал, чтоб однажды набежала одичавшая резвая волна и всех его неприятелей разом унесла в море.

Афанасьев вздохнул.

— Нет, Тёма, они мне не друзья. У вора вообще не может быть друзей. Может, ты думаешь, что блатной — это привычка брать чужое, подлый характер и гнусные повадки? И ещё речь — ну да. Слышал, как они разговаривают? — Артём слышал, но забыл; Афанасьев с ходу напомнил, чуть, в меру, подгнусавливая: — «Из-за стирок влип: прогромал стирочнику цельную скрипуху барахла. Но тут грубая гаца подошла, фраера хай подняли. Чуть не ступил на мокрое!» Я, Тёма, все эти слова знаю, и повадки их запомнить смогу, и характер себе испортить, и заиметь привычку брать чужое и не раскаиваться о том. Но, Тёма, перекрасить свою фраерскую масть я не смогу всё равно! Вор — это другое, чем мы с тобой, растение! У него на месте души — дуля, и эта дуля ухмыляется и показывает грязный язык. Вором нельзя стать на время, поиграть в него тоже нельзя, вор — это навсегда. Они воры не потому, что ведут себя, как воры, а потому, что больше никак себя вести не умеют… Я для них в самом лучшем случае — порчак. Знаешь такое слово, Тёма? Порчак — это и не фраер, и не вор, а так, подделка. От фраера ушёл, вором не стал — такого колобка съедают первым… Лучше уж фраером оставаться и не строить из себя.

Афанасьев, видимо, что-то вспомнил важное и занимательное, отчего привстал на локте.

— Тебя, Тёма, знаешь как назвали они однажды? Я слышал случайно! «Битый фраер!» Вот как! Битый фраер, Тёма — это хорошо, это почти уважение. Они и тебя зарежут, причём с большей охотой, чем обычного фраера, — но в твоём случае им уже будет чем похвастаться… Заслужил, Тёма, точно тебе говорю. Я сам, брат, — тут Афанасьев понизил голос, — не ожидал, что ты так долго проживёшь… Хорошая у тебя звезда. За пазухой её носишь, наверное?

Артём, сам не понимая своего движения, положил руку на грудь, будто под рубахой у него действительно что-то было.

По крыше опять прошла лиса, словно выискивая лаз в тёплые комнаты, к запахам съестного.

Афанасьев посмотрел наверх и спросил:

— Ты, поди, и смерти не боишься? Думаешь, и нет её?

В полутьме Артём заметил, что его товарищ даже кивнул головой вверх, словно это не лиса, а самая смерть там и бродила.

— А что, есть? — спросил Артём.

Он-то наверняка знал, что лиса.

Рыжий поэт снова упал на спину, но вытянул обе руки перед собой, растопырил пальцы и стал их рассматривать.

— Мне тут Кабир-шах… или Курез-шах?.. кто-то из них рассказал, что смерть — путешествие. Самое любопытное в жизни. Настолько любопытное — что только сиди и радуйся, как перед спектаклем… — Уронив руки, Афанасьев помолчал, собираясь с мыслями; выдохнул и сказал: — Ждёшь его, ждёшь, этого путешествия, высунул голову за кулисы, а тебе щ-щёлк! — и голову ножницами отрезали — огромными такими, ржавыми. Башка упала, вот тебе и всё путешествие. Только из безголового тела разная жижа льёт напоследок, и спереди, и сзади.

Неожиданно Афанасьев начал чесать щёку — частым собачьим движеньем, разве что искры не летели из-под когтей от такого хруста.

Артём посмотрел на это как на привычный афанасьевский финт; собственно, так оно и было.

Что до слов, сказанных Афанасьевым, — Артём вроде бы понимал их смысл, но оценить мог только красоту слога, потому что — его товарищ был прав — никаких ножниц он не чувствовал и представить их перещёлк под собственным подбородком так и не научился, хотя возможности для этого в последнее время ему были предоставлены не раз. Должно быть, знать о своей смерти — не самая важная наука на земле.

— …В общем, такие путешествия не в моём вкусе, — досказал Афанасьев, начесавшись. — У меня есть другое предложение из области географии. Готов меня слушать, Тёма?

— Говори, Афанас, — сказал Артём; хотя откуда-то знал заранее, что сейчас сказанное ему окажется ненужным и лишним.

Афанасьев, перевалившись на грудь, встал и, скрипя половицами, подошёл к окошку — долго вглядывался, даже рамы потрогал.

Потом вернулся назад и постоял у дверей, прислушиваясь.

— Здесь точно никого нет? — спросил он.

— Разве что лиса, — сказал Артём.

— А этот ваш… лисофон — сюда не мог Крапин провести?

— Всё, что ты сейчас скажешь, сразу идёт радиограммой в информационный отдел, — ответил Артём. — Утром по соловецкому радио перескажут вкратце.

Афанасьев ещё покружил с минуту, в полутьме натыкаясь то на стул, то на собственные ботинки, которые по лагерной привычке принёс в комнату, а не оставил, как его товарищ, у порога.

Потом наконец уселся рядом с Артёмом и задыхающимся то ли от восторга, то ли от волнения голосом поведал примерно следующее.

Бурцев уже месяц как назначен старостой Соловецкого лагеря.

Услышав это, Артём только покрутил головой: стоило уехать, как в лагере началось чёрт знает что. И неясно, радоваться или огорчаться тому.

Пока Эйхманис собирал дела, а Ногтев ещё не вступил в должность, Бурцев успел высоко подняться. Работая в ИСО, он исхитрился собрать материал на чекистское руководство, которое, как выяснилось, состояло наполовину из кокаинистов и сифилитиков. Пользуясь этим материалом, Бурцев получил серьёзную власть и разнообразные полномочия.