Обитель - Захар Прилепин

Крапин и сам тяготился происходящим, посему взял под козырёк, развернулся и поспешил в сторону питомника. Навстречу ему бежала ласковая до подобострастия Фура.

«Хорошо, что она разговаривать не умеет, — порадовался Артём. — А то б растрепала сейчас…»

До причала они шли молча, Артём держался чуть позади.

Рулевой уже сидел в лодке.

Наконец Галя, не оглядываясь, в строгости своей скрыв явное удовольствие, сказала:

— Иди вперёд. Ты меня разглядываешь.

Артём, усмехнувшись, обогнал её и быстро обернулся, чтоб заглянуть в Галино лицо. Заодно и Афанасьева увидел. Тот брёл поодаль, без шапки, расстёгнутый, не решающийся окликнуть — как брошенная собака.

До причала оставалось два десятка шагов. Уже на мостках Артём встал спиной к морю и как ни в чём не бывало сказал так громко, чтоб его товарищ, почувствовавший что-то и прибавивший ходу, услышал:

— Афанасьева надо захватить! — и указал Галине рукой: вот этого. — Гражданин Крапин послал его за лекарствами в монастырь.

— Бумаги при тебе? — спросила Галина, оглядывая расхристанного Афанасьева с ног до головы, но минуя его заискивающий взгляд.

Афанасьев, улыбаясь во всё лицо, хлопнул себя по карману: вот!

Ничего не сказав, со своей привычной отстранённой миной, Галя уселась вперёд.

Никакой бумаги у Афанасьева, конечно же, не было.

Когда уже тронулись, мотор взревел, на берег выбежал Крапин, замахал руками, но видел его только Артём, сидевший лицом к берегу, да и тот сразу отвернулся.

На берегу снова лежало вчерашнее бревно, в ожидании человека, обученного грамоте.

…Плыли недолго, но Артём успел промёрзнуть до посинения.

Галя так ни разу и не посмотрела на Артёма, всё мимо.

«Неужели ж так и сердится… за мать? — гадал Артём, подрагивая. — Да нет… Просто не хочет, чтоб Афанасьев заметил… Проклятый берег, когда ж он настанет».

Кремль появился в тумане, как угроза.

На причале Галина, ни с кем не прощаясь, молча ушла, будто и в моторке была одна; если и лежало там что — то какие-то тюки с грязным барахлом, пусть другие с ними разбираются.

Артём всё понимал, конечно, но всё равно поёжился — от набранного в пути холода, от нелепой своей обиды.

«Страсть делает человека мнительным», — впервые в жизни сформулировал он мысль не взятую с потолка, а оплаченную хоть малым, но опытом.

По дороге к Никольским воротам Афанасьев тронул его за плечо и остановил, встав на пути.

— Ты меня взял, я тебе должен, Тёма, — сказал он.

Артём пальцев ног не чувствовал совсем. Вот бы во вчерашнюю баню опять забраться.

— Ерунда, — с трудом разжимая губы, сказал Артём, поглядывая на красноармейцев, топчущихся на посту — ботинки у них были ещё летние. И махнул головой: пошли скорей, Афанас.

Тот сморщился: погоди, слушай, это важно.

— Тёма, тебе надо знать, — сказал Афанасьев, глядя в сторону. — Когда меня сюда направили… Бурцев велел мне ненавязчиво попытать тебя насчёт Галины. А если она приедет на Лисий остров — а Бурцев откуда-то знал, что Галина приедет, — он приказал мне присмотреть за вами.

Артёма слегка качнуло — и сразу, будто его перевернули ногами вверх, а потом резко поставили на землю, закружилась голова.

— Присмотрел? — спросил он и вдруг понял, что Афанасьев вчера не спал, а нарочно сразу умолк и отвернулся, чтобы дать Артёму уйти.

— Он всё знает про вас, Тёма, — сказал Афанасьев, продолжая смотреть в сторону. — Вам бы надо поостеречься. Особенно тебе. Её разве что погонят отсюда, а тебе ещё лет пять накинут и сразу усадят в такой карцер, что… убьют ведь, Тёма.

— Не твоё собачье дело, рыжий, — сказал Артём и сжал сизые челюсти до боли в дёснах.

— Не моё, — согласился он без обиды.

Артём, чуть подтолкнув его плечом, пошёл к Никольским деревянной походкой.

Афанасьев тут же тронулся следом, бубня негромко, внятно, но словно без знаков препинания:

— Оказался бы ты на воле — и не взглянул бы на неё. Она ж самая обычная. Она красивая, потому что — власть. Была бы вагоновожатой — отвернулся бы и забыл. Остерегись, Тём.

Артём резко оглянулся, но Афанасьев, сразу обо всём догадавшись, резво сделал два шага назад, хоть и без страха в глазах:

— Я знаю, знаю — ты можешь. Видел. Не надо, брат. Я же тебя люблю.

— Любишь? — с нежданным хрипом переспросил Артём — как старый бинт с коркой оторвал. — Святцы ты мне подбросил, псина?

Афанасьев сморщился, словно у него на миг прихватило где-то под рёбрами, и не ответил.

— Вот и пошёл тогда на… — велел Артём.

В соловецком дворе, век бы его не видеть, вроде как случились изменения, но пока непонятные.

Да, чаек осталось совсем немного, и крик их был куда слабей. Да, подмели и прибрались — к приезду нового начлагеря. И праздношатающихся лагерников стало куда меньше, словно всем нашли работу.

Блэк был всё такой же и Артёма признал, а Мишка немного похудел и вроде бы замёрз.

Возле входа в ИСО стоял красноармеец из полка надзора, и рядом с ним Бурцев, рукой, будто сведённой судорогой, державший красноармейца за подбородок.

— Что у тебя за щетина, свинья? — повторял Бурцев. — Что за щетина? А, свинья? Может, ты служишь конкистадором?

Артём поспешил забежать в свой прежний корпус, поймав себя на том, что ему одновременно явились сразу две мысли: «Афанасьев был прав, этот хлыщ набрал большой власти — так отчитывать надзорных!..» — и: «…красноармеец наверняка убеждён, что „конкистадор“ — это немецкая матерная брань…»

Было так холодно, что Артём забыл всё, о чём думал, ещё когда бежал по ступеням: главное, согреться, главное, согреться, а то заболеет, уже, кажется, заболел.

В его бывшей келье — о, чудо, — было натоплено почти как в бане, вымыто, радостно.

Мать Троянского недоумённо посмотрела на сына, его ответного взгляда или жеста Артём не заметил, потому что на ходу скинул ледяные ботинки и сразу рухнул на койку, лицом вниз.

— Вообще это кровать моей матери, — взбешённо сказал Троянский.

«Ударь меня подушкой по спине, мушкетёр», — подумал Артём блаженно.

Он вдруг вспомнил, как дал Троянскому полтора месяца назад по губам — несильно, но с оттягом, так что у того чуть шея не надломилась.

Впрочем, судя по речи Осипа, рот его поджил.

— Мы всё равно уезжаем, Осип, — сказала мать негромко.

Артём почувствовал, что о нём говорят как о пьяном и нездоровом человеке.

«Куда это они уезжают? — подумал Артём. — Неужели его действительно отпускают в бесконвойную командировку?..»

— Ой, — неожиданно вскрикнул Осип.

Артём чуть напрягся, но оборачиваться всё равно не стал.

— Что там? — раздался голос матери.

— Булавка, — ответил Осип некоторое время спустя. — В кармане была.

— Ты так и не дал мне постирать свои брюки, Осип, — сказала мать с укоризной. — Откуда у тебя булавка в кармане, зачем?

— Это я ему купил, — сказал Артём, непрестанно пошевеливая оттаивающими пальцами ног и сладостно вдыхая запах чистого, не далее как вчера стиранного белья.

По молчанию Артём удивительным образом догадался, что и мать, и сын смотрят на его пошевеливающиеся пальцы в сырых носках. Осип с брезгливой неприязнью, его мать — с машинальным желанием снять носки и подсушить над печкой.

«Кажется, я научился видеть затылком», — усмехнулся Артём.

Хорошо лежать лицом в подушку — можно даже язык людям показывать, а те ничего не увидят.

Через минуту Троянские ушли. Кажется, Осип направился попрощаться со своими коллегами в Йодпроме, а матери всегда найдут себе женские дела.

Артём повернул голову, скосил глаза и увидел огромный чемодан и холстинную котомку: а ведь и правда уезжают! Что творится…

…Никогда б потом не смог Артём расшифровать, как у него родилась эта простейшая и вместе с тем чудовищная мысль, что буквально подбросила его на кровати.

Наверное, началось с того, что он осознал факт отъезда Троянских, потом подумал, что сам остаётся, да и чёрт бы с Троянскими, а он и тут переждёт, следом вспомнил, что рыжая питерская сволочь готовится к побегу, и чёрт бы и с ним тоже, но тут же явственно увидел Бурцева, отчитывающего красноармейца, и выплыли слова Афанасьева про то, что при побеге будет захвачен оружейный склад… они же перебьют всех чекистов! — пронзило Артёма, — и наконец, самое главное: они же Галю застрелят! Галю застрелят наверняка! Все чекисты из ИСО живут в одном здании — в бывшей Петроградской гостинице за Управлением! Туда придут ночью и всех перестреляют!

Все эти размышления вместились в один миг, меньше, чем в миг — Артём успел ещё представить, как Галя на шум и выстрелы открывает свою дверь — она, наверное, привыкла к пьяным чекистским дебошам, но тут это форменное быдло разошлось особенно сильно, — и, впопыхах накинув на полуголое тело шинель, делает шаг в общий коридор, злая и невыспавшаяся, поворачивается на топот и шум, и её тут же бьют штыком в живот, потому что ошалевший, забрызганный кровью лагерник не успел перезарядить винтовку — а Галя не успела даже рассмотреть его лицо.