Книга о Боге - Кодзиро Сэридзава

— Я подумал, что вы уже здесь, и решил заглянуть. Как хорошо, что вы приехали! Я здесь уже три дня, меня с внуком пригласил один родственник, у него дача рядом, чуть выше, в западном округе, а одному ему скучно. Я на днях прочел «Улыбку Бога», и мне захотелось побыстрей с вами увидеться.

Если не ошибаюсь, он лет на пятнадцать моложе меня. Года через четыре после того, как я опубликовал свое первое произведение, он, тогда второкурсник университета, пришел ко мне вместе с О., специалистом по английской литературе и моим старинным другом. Сказал, что хочет писать прозу и стихи. Потом он два-три раза в месяц навещал меня уже один. Приносил мне свои стихи и рассказы. Среди стихов было много прекрасной, очень чистой лирики. Что касается рассказов, то они скорее напоминали стихи в прозе. Я делился с ним своими впечатлениями, но никогда не критиковал.

Когда он закончил университет, его как призывника вызвали для медицинского освидетельствования, все были уверены, что он пройдет по первому разряду, но ему дали только третий разряд и освободили от воинской повинности. Его отец, полагая, что он будет служить в армии, разрешил ему три года не устраиваться на работу, поэтому он остался на кафедре в университете. Все три года он дважды в неделю навещал меня. В то время я жил в качестве сторожа в доме тестя и скорее боролся с болезнью, чем занимался творчеством, так что по возможности встречался со всеми, желающими меня видеть. Каваиси собирался заниматься английской литературой, поэтому научить его я не мог ничему, однако мне не было с ним скучно, поскольку он изучал французский язык, интересовался французской социологией, позитивизмом и историей цивилизации. За эти три года у него трижды были летние каникулы, и он, как правило, две-три недели проводил в гостинице в Куцукакэ, откуда каждый день заходил ко мне на дачу. Через три года по рекомендации научного руководителя его взяли преподавателем в университет К. Я полагал, что там он и останется, тем более что он собирался жениться.

Его невестой стала неоднократно бывавшая у меня в доме Ёсико Накано, она тогда только что закончила Женский токийский университет. В те времена ко мне часто то вдвоем, то втроем заходили студенты обоего пола. В конце концов мне это надоело, я перезнакомил всех, кто сталкивался у меня в кабинете, и стал беседовать со всеми одновременно. Ёсико Накано к тому времени уже года три была моей постоянной посетительницей. Когда Каваиси сказал мне, что она его невеста, я был поражен. До сих пор Ёсико — а о нем и говорить нечего — ни разу не спрашивала меня, что я думаю о ее избраннике. В августе того же года, когда на территории отцовской усадьбы было закончено строительство нового флигеля, они поженились, но я тогда был на даче и на свадьбе не присутствовал. Года четыре спустя умер отец Каваиси, а сам он ушел из университета К. и стал заниматься самостоятельными исследованиями.

За весь долгий период нашего общения он ни разу не рассказывал мне о своей частной жизни. Что для того времени было довольно странно. Всегда одетый в строгий аккуратный костюм, за что многие презрительно называли его снобом, он жил словно закованный в панцирь, никого не подпуская к себе, его внутренний мир, его частная жизнь оставались для всех тайной. Я ничего не мог узнать о нем и от Ёсико, которая после замужества перестала посещать меня. Мне, человеку грубому, выросшему в деревне, он казался излишне церемонным, и я даже немного сочувствовал Ёсико. Поэтому однажды решительно сказал ему:

— Мы так давно знакомы, пора перейти к более дружеским отношениям и стать на «ты». И тебе так будет проще.

Но он, смущенно улыбнувшись, ответил:

— Знаете, я ведь коренной эдосец[52], церемонность у меня в крови, наверное, мне надо родиться заново, чтобы избавиться от нее…

Потом О., который нас с ним и познакомил, рассказал мне, что отец Каваиси, сын крупного провинциального землевладельца, был когда-то полковником интендантской службы. Выйдя в отставку, он, предвидя будущее развитие Токио, купил большой участок пахотной земли в предместье на территории современного района Синагава, преобразовал эту землю, сделав ее пригодной для жилищного строительства, и стал сдавать в аренду, как отдельные участки земли, так и выстроенные на некоторых участках дома. Он весьма преуспел в этом и сделался очень состоятельным человеком. Каваиси был его старшим сыном, с самого детства его воспитывали в большой строгости. Был у него еще и младший брат, но его по окончании начальной школы отправили учиться в военную школу, рассчитывая, что в будущем он поступит в Высшее военное училище, но началась японо-китайская война, и он, дослужившись к тому времени до лейтенанта, погиб на севере Китая. Каваиси остался единственным наследником, и после смерти отца к нему перешло все состояние. Он тут же ушел в отставку, рассудив, что глупо продолжать тянуть профессорскую лямку за столь мизерное жалованье, и, обретя давно желанную свободу, стал активно самоутверждаться. Он сочинял стихи, писал рассказы и атаковал издательства, пытаясь их пристроить, но без особого успеха. Это продолжалось около двух лет. И вот однажды Каваиси, хотя он и не был специалистом, предложили написать статью по истории цивилизации для одного экономического журнала. Он написал ее без особого труда и принес в редакцию. Статью опубликовали в ближайшем номере, как он и просил, под псевдонимом. Первое начинание оказалось успешным, и теперь он печатает аналогичные статьи под тем же псевдонимом во многих общественно-публицистических и экономических журналах, при этом отрицает свое авторство. Многие, и О. в том числе, завидуют ему, говоря: «Он, конечно, сноб, но очень уж удачливый человек».

Удачливость Каваиси проявилась и в том, что даже во время Тихоокеанской войны он пострадал меньше других — уцелела и его собственная усадьба, и все дома, которые он сдавал внаем. А это было действительно большим везением, если учесть, что почти все токийцы, во всяком случае большая их часть, во время воздушных налетов потеряли все свое имущество и в отчаянии бродили по обращенному в пепелище городу, пытаясь как-то выжить, впрочем, я не знаю, в самом ли деле он жил счастливо в то ужасное время: я не встречался с ним и писем от него тоже не получал.

После того как сгорел наш дом, я уехал из Токио и поселился на нашей даче в Хосино, но в год окончания войны, поздней осенью, мне наконец повезло, и я сумел подыскать и снять чудом уцелевший дом на улице Мисюку в районе Сэтагая. Я переехал туда и в этой жалкой лачуге начал заниматься сочинительством. И вот однажды, весной следующего года, жена, вернувшись из города, куда она ходила за покупками, поднялась в мой кабинет на втором этаже и сказала:

— Ты знаешь, я встретила Каваиси-сан, он рассматривал табличку на наших воротах, но когда я попыталась с ним заговорить, сконфузился, пробормотал что-то насчет своего вида и заспешил прочь. Сказал, что зайдет попозже. Какой он все-таки сноб! Надо и нам принарядиться… — И она спустилась вниз.

Я давно не видел Каваиси и ждал его с нетерпением, но прошло часа два или три, а его все не было. Я решил, что жена обозналась, и, перестав ждать, погрузился в работу. Но тут ко мне в кабинет снова заглянула жена:

— Это был точно Каваиси-сан. Отутюженные брюки, фетровая шляпа, начищенные до блеска ботинки. Таких японцев в нашем районе не увидишь… Наверное, ему стыдно встречаться с людьми, живущими в таком захолустье. Он, кажется, говорил что-то об эдоской церемонности? Я знаю, многие наши старые знакомые меня жалеют, мол, живет без служанки, возится в грязи, как жена какого-нибудь бедняка. А по мне так гораздо приятнее быть бедной и жить среди простых людей. Да… Раз уж нам в дом провели телефон, ты бы хоть позвонил ему вечером, что ли?

— Я звонил, но он не подошел к телефону, якобы потому, что еще с довоенных времен телефон положено использовать только для служебных надобностей.

— Да? А я и не знала. Может, так принято в токийском высшем свете?

— Кто его знает. Скорее всего, это просто очередная его причуда.

Через три дня от него пришло письмо. Очень короткое. Он поздравлял меня с возвращением в Токио и возобновлением творческой деятельности. В течение последующих десяти лет он со свойственной ему педантичностью присылал мне коротенькие, но очень теплые послания, связанные со сменой времен года и прочими подобными обстоятельствами, но ни разу не зашел ко мне. Весной 1957 года я наконец построил новый дом на месте сгоревшего и, переехав туда, сразу же послал всем своим знакомым открытки, уведомляя о переезде. Первым, кто навестил меня в новом доме, был Каваиси. Мы не виделись с ним двенадцать или тринадцать лет.

Пройдя в салон на нижнем этаже, он, кажется, был смущен, увидев самую простую мебель, но стоило нам сесть за стол, как он тут же заговорил так, будто мы расстались только вчера: ни словом не обмолвившись о тревогах военных лет, о долгих послевоенных трудностях, он стал неторопливо рассказывать о том, какое впечатление произвели на него мои последние произведения, совсем как бывало в те дни, когда он сидел на стуле в углу моего просторного кабинета на втором этаже старого, сгоревшего дома. Затем, тоже как бывало в прежние времена, сверкая глазами, принялся делиться со мной своими наблюдениями и соображениями, рассказывал о переменах, происходящих в жизни общества, об увиденном на улицах города, высказывал свое мнение по вопросам, которые я затрагивал в своих произведениях… Такие его рассказы, поскольку я почти не выходил из своего кабинета, всегда воодушевляли меня, поражая свежестью и новизной впечатлений, они словно очищали мою душу, стирая скопившуюся в ней пыль. Однако, закончив говорить, он каждый раз поспешно удалялся, как будто стыдясь того, что рассказал.