Люди грозных лет - Илья Маркин

— А то, что как в мышеловке сидим, — с еще большим возмущением и негодованием ответил Аленичев и, видимо смутясь своей резкости, покраснел, сел напротив Федотова и совсем тихо продолжал: — Товарищ генерал, поймите, положение настолько нелепое, что нелепее и придумать трудно. Никакой это не плацдарм, а клочок земли за ручьем. Я лично докладывал, писал, а в ответ только одно: удержать плацдарм во что бы то ни стало.

В словах Аленичева были злость и раздражение, которые Федотов не любил. Он настороженно слушал подполковника, разглядывая то место на карте, где отчетливой голубой лентой вился ручей и по сторонам от него заштрихованная голубым расползалась в стороны заболоченная пойма, за которой на западном берегу ручья, окаймленная траншеей противника, располагалась крошечная подкова нашего плацдарма, что держался еще со времени июльских боев, когда фашистские дивизии остановились между Орлом и Воронежем и повернули на Сталинград. Действительно, судя по карте, этот маленький клочок земли в будущем мог сыграть весьма важную роль. Прикрываясь им можно было подготовить переправу через ручей и заболоченную пойму, подтянуть войска и ударить по противнику. Аленичев же доказывал, что и сам ручей и его пойма никакого препятствия для войск не представляли. Не только пехота и танки, даже колесный транспорт легко проходил их, нигде не забуксовав.

«Как же так? — раздумывая, никак не мог поверить Федотов. — Неужели так не точна карта и так беззаботны были командир дивизии и командир корпуса, которые, как говорит подполковник, сами видели этот плацдарм, правда, никогда не побывав на нем? Нет, обязательно лично проверить».

Услышав, что Федотов хочет пройти на плацдарм, Аленичев, кривя губы, язвительно усмехнулся, тут же погасил усмешку, с каким-то странным сожалением сказав:

— К чему ходить, товарищ генерал, риск напрасный, и только. Днем туда и мышь не проползет: каждая тропинка у немцев пристреляна. А ночи сейчас темные — все равно ничего не увидите.

— Я должен все видеть, — сухо проговорил Федотов, показывая подполковнику, что такой разговор неприятен для него.

Тот понял это, опустил голову, помолчал и, вдруг подняв на Федотова затуманенные обидой и грустью глаза, с неожиданной для него нежностью проговорил:

— Пойдемте, если хотите. Только очень прошу, товарищ генерал, будьте осторожны. Мы-то привыкли, а вы впервые…

Ночь была темная и ветреная. То в одном, то в другом месте то и дело взлетали ракеты, и после их ослепительных вспышек темнота становилась еще гуще. Шагая позади подполковника, Федотов ничего не мог разглядеть вокруг, чувствуя только твердую землю под ногами и ежистый холодок в груди.

— Вот и ручей, — прошептал Аленичев, но Федотов не находил даже признаков ручья.

Пройдя еще несколько шагов, он поскользнулся и понял, что под ним был действительно ручей, только теперь замерзший и совсем не отличимый от пологих берегов.

— Стой! Кто идет? — в настороженной тишине раздался приглушенный шепот.

Аленичев что-то ответил и, обернувшись, прошептал Федотову:

— Командир батальона майор Карцев.

— Товарищ генерал, — различил Федотов второй такой же едва слышный голос, — первый батальон обороняет плацдарм. За ночь происшествий не было.

— Хорошо. Показывайте вашу оборону, — так же шепотом ответил Федотов, все еще не видя командира батальона.

— Осторожно, товарищ генерал, вода в траншее, — предупредил Карцев, и теперь Федотов рядом с подполковником рассмотрел невысокую фигуру Карцева.

Он двинулся вперед и сразу же растаял, словно исчез под землей. Только по тому, как где-то внизу зашлепали по воде осторожные шаги, Федотов понял, что Карцев спустился в глубокую траншею. Нащупывая ногами землю, Федотов поспешил за ним и, миновав несколько ступенек, окунулся в густую и душную от сырости черноту.

Карцев шепотом объяснял ему, где огневые точки, где проволочные и минные заграждения, где наиболее опасные и трудные места, однако в кромешной тьме Федотов ничего не видел и остановил Карцева:

— Пойдемте в вашу землянку, а посветлеет — все осмотрим.

Узенький, врытый глубоко в землю блиндаж с крохотной железной печкой и мигающей коптилкой показался Федотову сказочно прекрасным. Он присел около печки на ящик из-под патронов и с удовольствием распахнул заляпанную грязью шинель. Аленичев и Карцев с трудом уместились рядом с ним, загородив и закрытый плащ-палаткой вход и маленький столик в углу. Несколько минут все трое молчали. Плотный, круглолицый Карцев с блестящими в полутьме глазами был явно смущен и растерян. Аленичев по-прежнему сохранял спокойствие, только его худое и нервное лицо все время хмурилось. Стесненно и неуверенно чувствовал себя и Федотов. Он сожалел, что не послушал разумного совета Аленичева пойти на плацдарм не с вечера, а под утро, когда хоть немного развиднеет, и теперь, досадуя на себя, не знал, с чего начать разговор. К счастью, Карцев быстро оправился от смущения и хриплым, давно простуженным голосом неторопливо заговорил:

— Вот два дня как чуть потише стало. Что-то примолкли немцы, а то просто житья не было. Чуть рассвет — сразу минометный огонь, и прямо, сволочи, по нашей линии связи метят. Порвут связь, а потом давай гранатами швырять. Они же вверху, а мы внизу. Вот и бросают прямо в траншею.

Слушая Карцева, Федотов дивился его бесстрастности. О тяжелых, почти невыносимых условиях, в которых оказались защитники плацдарма, он говорил как о совсем обычной жизни, ничем не отличимой даже от жизни в тылу. Видимо, он настолько привык к постоянной опасности, что не считал необычным и то, что его батальон половину суток бывал отрезан от главных сил, и то, что противник, находясь от него всего в полусотне метров, сидел на горе и мог, ничем не рискуя, забрасывать его гранатами. Такое бесстрастие Федотов часто замечал у людей, которые, долго пробыв в трудных условиях, не то чтобы привыкали к этим условиям, а просто вживались в них и теряли и чувство собственного самосохранения и чувство опасности. Это было не страшно, когда такой человек отвечал только за себя. А вот когда он командовал людьми, это угрожало тяжелыми последствиями, ибо такой человек терял главное качество командира — заботу о сохранении жизни своих подчиненных. Таких людей Федотов всегда стремился по возможности заменить или дать им отдохнуть, прийти в себя, оправиться от потрясения и восстановить нормальные ощущения и понятия о жизни. Изучая Карцева, Федотов почти пришел к убеждению, что и с ним нужно поступить так же.

Еще не наступил рассвет, как где-то невдалеке глухо ахнул залп артиллерии и через несколько томительных секунд оглушающие взрывы потрясли землю.

— Рано проснулись, — равнодушно проговорил Карцев, — видать, как в субботу, на измор хотят взять, старшин с завтраком не допустить. Изучили, сволочи, когда мы питание подносим.

Залпы непрерывно следовали один за другим, и вслед за ними так же равномерно и методично, то ближе, то дальше, гудели теперь уже почти сплошные взрывы.

— Товарищ генерал, — вновь неторопливо и спокойно заговорил Карцев, — вы посидите здесь, а я пойду взгляну, что там в траншее делается.

— Сиди здесь, — грубо прервал его Аленичев, — я пойду! По очереди будем, денек, видать, похлестче субботнего выдался.

Даже не взглянув на Федотова, Аленичев нахлобучил каску и задом вылез из землянки.

— Всегда переживает, — кивнув головой в сторону выхода, сказал Карцев, — а что переживать: обычное дело — постреляют, постреляют и перестанут. Ну, может, еще гранатами пошвыряют, снайпера пощелкают, а потом утихомирятся… Нет, видать, не утихомирятся, — помолчав, прошептал он и настороженно прислушался, — уже пулеметы застучали.

И лицо, и голос, и весь облик Карцева мгновенно переменились. Словно переродясь, он весь был напряжен и сосредоточен.

— Разрешите, товарищ генерал, пойду, — стремительно и отрывисто выговорил он, — как бы они в атаку не бросились. А вы не ходите, — умоляюще добавил он, — мы там и одни справимся.

Так же как и Аленичев, он надел каску и выскочил из землянки. Федотов поспешно вышел вслед за ним.

Над землей едва брезжил рассвет, на дне траншеи мрачно отблескивала черная вода. Подойдя к выходу из траншеи, Федотов всмотрелся в пойму реки, куда били артиллерия и минометы противника. Ровная, кое-где убеленная изморозью долина широкой полосой тянулась перед грядой высот и холмов, где проходил передний край главной полосы нашей обороны. Даже в неровном свете раннего утра там были хорошо видны невысокие колья и перепутанная паутина проволочных заграждений. За ними, то теряясь из виду, то вновь отчетливо темнея, вырисовывалась изломанная линия первой траншеи. Там, в этой траншее, находились наши главные силы. Они сейчас казались Федотову так близки, что он не зрением, а сознанием различал фигуры бойцов, прильнувших к своим автоматам, винтовкам, пулеметам и с трепетом смотревших на своих товарищей за поймой замерзшего ручья, которых отрезала от них широкая полоса взрывов вражеских снарядов и мин. Да, немцы своим огнем явно отрезали гарнизон плацдарма от главных сил обороны. Теперь это Федотов понимал с неопровержимой отчетливостью. А если отрезают, то, значит, будут атаковывать одинокий батальон Карцева. От этой мысли стало жарко. Федотов распахнул шинель и обернулся к стоявшему позади Аленичеву.