На «Свободе». Беседы у микрофона. 1972-1979 - Анатолий Кузнецов

Да, я знаю, что так называемые «честные коммунисты», особенно пострадавшие в годы «культа», имеют удобный подручный аргумент, так легко якобы объясняющий их поведение: «Мы знали, но мы верили, что так нужно». И тому подобное вплоть до «лес рубят — щепки летят». Но я позволю себе усомниться. Когда миллионы тружеников убиваются искусственно созданным голодом, когда вовсю свирепствует машина массового уничтожения, и геноцид в отношении целых народов, и «сын за отца ответчик, и все семья — ответчик» или то фантасмагорическое превращение в «агентов капитализма» самих же свершителей Октябрьского переворота, почти всех поголовно, и так далее, и так далее, — и что, вы хотите сказать, что при всем этом можно действительно думать, что «так надо» или что это — всего лишь щепки при рубке леса? Бросьте. Не нужно было иметь семи пядей во лбу, чтобы, видя все это, не засомневаться: мол, «да неужто все это надо?».

Кому это надо? Не могли вы не думать. Потомкам, чтобы счастливо жили? Для этого, значит, надо обязательно современникам горло резать? И те потомки будут безмятежно-счастливы на своих сияющих вершинах коммунизма, поднявшихся от такого океана крови, лжи и нелепостей?

Нет, даже самый неразвитый человеческий мозг не до такой степени темен, чтобы абсолютно оправдывать сталинские ужасы словами «так надо». Просто это «так надо для великой цели» играет роль удобной успокоительной пилюли. Сознание кричит, и совесть — даже у тех, кто, казалось бы, ее совсем лишен, — подспудно мучает, тут в какой-то мере помогает успокоительная пилюлька. Гаркнуть на совесть: «Так надо — ради нашей великой цели», — совесть вроде бы и притихла.

Нет, я отвергаю объяснение типа: «Мы видели, но считали, что так надо, — и потому верили и поклонялись Сталину». В таком объяснении есть принципиальная внутренняя ложь. Это вообще не объяснение, а отговорки! Взамен же нужно сформулировать что-то другое, абсолютно честное. Что?

Я чувствую, однако, что от местоимения «мы» мне нужно вернуться все же к местоимению «я». Я должен очень точно вспомнить свое состояние тогда, в двадцать лет. По частям. Первое: «Я видел ужасы сталинизма». Второе: «Я не считал, что так надо». Третье: «Я несколько лет был искренним поклонником Сталина». Да еще в какие годы — самые последние годы жизни Сталина, когда уже он совершил все, что совершил… И, вы знаете, я не уверен, что в этом странном противоречии «видел — не считал, что так надо, — и поклонялся», — не уверен, что в этом противоречии смогу до конца разобраться. Однако попробую. Но — уже в следующей беседе. Сейчас так, на знаке вопроса, и закончу.

11 февраля 1977 г.

Многолетний сон Беседа 4

Да, вот уже моя четвертая беседа на одну и ту же тему: почему было такое массовое поклонение Сталину в свое время, а однозначного ответа я все не вижу.

Я отбросил категории тех людей, кто боготворил Сталина по детской наивности, кто просто не знал ровно ничего о сталинских преступлениях или категорически не верил сведениям о них, но к таким я отнесу лишь очень юных да еще восторженных идеалистов за рубежом. Я отбросил также двуличных, циников, преклонение которых было фальшивым. Загадкой для меня является та — и наиболее обширная — категория, которая боготворила Сталина искренне, хотя, живя в стране в условиях сталинского террора, не могла не видеть, что творится. В предыдущей беседе я пытался доказать несостоятельность оправдания такого типа: «Да, признаём, мы видели, но мы думали, мы верили, что иначе нельзя, что так надо». Это не оправдание, это хитрая, успокоительная и неискренняя пилюля, чтоб совесть успокоить. Все было хуже, все было сложнее — я утверждаю это, в конце концов, как очевидец и в течение нескольких лет сам участник этой фантасмагорической комедии.

В прошлых беседах я говорил, как много ужаса, как много беды, вызванной сталинским правлением, довелось мне лично видеть — ребенку, мальчонке, подростку, юноше, самому обыкновенному, простому, типичному. Так что о том, какие ужасы творятся при Сталине в окружающей жизни, я, как и всякий другой советский человек, знал. Тем не менее, когда мне исполнилось двадцать лет, я вдруг почувствовал восторженное преклонение перед Сталиным — «гением всех времен и народов». Я читал его труды — они казались мне гениально мудрыми. Тогда вовсю гремели так называемые «сталинские стройки коммунизма» — Волго-Дон, Сталинградская ГЭС, Каховская ГЭС, каналы, лесополосы. Я дрожал от восторга, читая о земснарядах и экскаваторах, и не выдержал и поехал на строительство Каховской ГЭС, работал там и думал, что нахожусь в центре всемирно-исторических событий…

Но довольно быстро это наваждение прошло. И после, все годы вплоть до сегодняшнего дня, я рассматривал Сталина не иначе, как личность преступную. Однако почему было то наваждение?

Старательно вспоминаю тогдашнее свое состояние. Скажи мне лично товарищ Сталин: «Иди и закрой грудью амбразуру» — пошел бы, не колеблясь ни секунды. Спросили бы меня: «Правильно ли все, что сделал Сталин?» — ответил бы: абсолютно правильно, правильнее быть не может. Ну, а голод 33-го года, а год 37-й и все ужасы всех сталинских лет? Концлагеря, зэка, НКВД и так далее, и так далее?..

А вы знаете что?.. Это все для меня как бы перестало существовать. Я его как бы не помнил. То есть как не помнить? В памяти это было, но — как бы отправленное в архив, упакованное, перевязанное, ненужное — туда его, в дальний пыльный угол. Сознание просто не хотело, чтобы это было. Та часть сознания, которая любила Сталина, как бы приказала: «Спи!» — другой части сознания, владевшей фактами о сталинских ужасах. И та заснула. И спала как загипнотизированная несколько лет.

…Недавно мне на глаза попалось описание любопытного случая в медицине. Некий двадцатилетний американский студент Джин Типс после автомобильной катастрофы остался жив, но не пришел в сознание ни в ближайшие дни, ни через месяц, ни через год. Что ни делали врачи — не помогало. Случай был признан безнадежным. Джин Типс был совершенно туп и ни на что не реагировал, хотя если его кормили, то ел, если поднимали на ноги и вели, то ногами переступал. Так прошло восемь лет. В 1975 году у него вдруг возникло воспаление желчного пузыря и надо было делать операцию. Сделали. Через шестьдесят пять часов после операции мать Джина, которая, надо сказать, все эти годы ухаживала за ним и никак не соглашалась поверить, что сознание сына угасло навсегда, сидела возле его кровати и задремала. Разбудил ее голос сына: «Мама, сколько времени я лежу в этой больнице?» Она смотрела на него потрясенно. Он опять спросил как ни в чем не бывало: «Мама, а когда это ты так поседела, ты белая, как голубь! Сколько дней я в этой больнице?» — «Три дня, сынок», — пробормотала мать. Он всполошился. «Я должен сейчас же встать, я не могу прогулять больше пяти дней, а то меня исключат с курса».

Он пришел в себя, понемногу узнал, что с ним было. Озадаченно говорил: «Но мне казалось, что я просто спал. И досадовал, что вы непрерывно стараетесь меня разбудить, мне же не хотелось вставать — так ужасно хотелось спать». Выясняется, что он все эти годы почти все происходившее вокруг замечал, слышал, но: «Зачем вы старались меня разбудить? Мне так хотелось спать!»

Любопытно, правда? В своей львиной части сознание как бы получило откуда-то приказ: «Спи». И заснуло, хотя знлло, что его будят, видело, что вокруг беспокоятся, поделывают какие-то вещи, чтобы разбудить. А оно: «Зачем вы меня будите? Я хочу спать». Потом взяло и проснулось.

Чтение этой истории, собственно, и натолкнуло меня на воспоминания из своей жизни. Как это могло случиться, что в моей собственной жизни мое сознание — так странно — да, как бы спало в той своей части, которая располагала фактами, а жило, и плясало, и кривлялось лишь в той части, которая верила в иллюзии?

Странность явления усугубляется еще тем, что я совершенно точно помню, как где-то на переломе между двадцатью четырьмя и двадцатью пятью годами, давно с омерзением сбежав уже с «великой Каховской стройки коммунизма» (формально, правда, это выглядело как законное поступление на учебу в институт в Москве, но это-то и было как раз счастливо удавшееся бегство мое), — так вот, сбежав и живя уже в Москве, я однажды почувствовал себя как бы проснувшимся. Я удивленно смотрел на дома, на небо, на людей, собак, грузовики и троллейбусы — так, словно их первый раз увидел после долгого, полного кошмаров сна. «Как это я мог раньше делать то-то и то-то? — прямо-таки потрясенно спрашивал я себя. — Или какой черт понес меня на эти «стройки коммунизма»? Боже мой, сколько же времени я потерял!» Да, это было очень похоже на пробуждение. И потом это случилось еще несколько раз, но уже не в такой сильной форме. Я даже привык к тому, что периодически раз в несколько лет я как бы просыпаюсь и смотрю на мир как бы протрезвевшим и обострившимся зрением.