На «Свободе». Беседы у микрофона. 1972-1979 - Анатолий Кузнецов

По прошлым годам я уже знаю, как на Рождество в Англии вечером улицы пустынны, дороги свободны: все, все дома, этот праздник проводится в семейном кругу, ради него члены семьи прилетят хоть из Канады, хоть из Новой Зеландии. Это священный, именно семейный праздник. По гостям — потом. Рождество — в кругу семьи. Меня это трогает. Нас приучили по праздникам коллективно маршировать, колоннами. Да, и у нас в России когда-то было Рождество, в кругу семьи…

Но это только древние бабушки помнят. Какой круг семьи, это что еще за пережиток? Жить в обществе и отделяться от общества нельзя. Человек — член коллектива. Поэтому если уж и приходится давать ему свободные от работы дни, они все равно должны быть заполнены общественно полезным делом, воспитывать чувство коллективизма: не демонстрация, так митинг, не субботник, так воскресник.

Вот уж наступает и год, в котором они будут отмечать шестидесятилетие насаждения таких и других нелепостей… Как быстро промелькнули десять лет. Не так давно, кажется, били в барабаны и трубили в трубы по поводу пятидесятилетия, а вот уж и шестидесятилетний юбилейный год. Господи, опять юбилейный. Скорее «встанем на трудовую вахту». Однако вот насаждаются, шестьдесят лет насаждаются, нелепости, но, если так подумать по-серьезному, они ведь не прививаются в душе. У человека в душе — не прививаются. Внешне, казалось бы, да, но внешне — это в оболочке; глубже оболочки они не проникают. Например, давайте на секунду вообразим такое чудо: вдруг объявляется указ Верховного Совета СССР — восстановить празднование Рождества во всей его былой форме и величии… представляете себе, какое бы было по всей стране искреннее торжество?!

24 декабря 1976 г.

Многолетний сон

Беседа 1

Когда мне было чуть больше двадцати лет, у меня был в жизни эпизод, который очень крепко запомнился, и время от времени он вдруг, непрошеный, без всякой видимой связи с чем бы то ни было, вспоминается во всех подробностях и, надо сказать, чувствительно портит настроение.

Это было на строительстве Каховской ГЭС, где я работал в начале 50-х годов — сперва рабочим, потом меня взяли в редакцию многотиражной газеты стройки литработником. Однажды в порядке общественно-политической нагрузки мне поручили сделать лекцию по работе Сталина «Экономические проблемы социализма в СССР», чрезвычайно гремевшей тогда, конечно, и изучавшейся по всей стране.

Я старательно приготовил конспект, цитаты, причем — вот первый неприятный для памяти штрих — мне книга понравилась. Так все просто, ясно, неопровержимо. Я прямо порадовался, что мне поручили прочесть лекцию, благодаря чему я по-настоящему проработал такую значительную книгу и понял многое, чего мог бы и не знать. Я предвкушал, как вдохновенно прочту лекцию, как зажгутся слушатели, и заключительная фраза, этакая достойная точка в конце лекции, родилась в волнении, во вдохновении, прямо как словесный шедевр; я ее помню до сих пор дословно: «И в нашем великом строительстве работа Сталина «Экономические проблемы социализма в СССР», как прожектор, освещает нам путь»… Повторяю, это было в начале 50-х годов, а я имел лет двадцать с небольшим хвостиком. Ладно.

Комитет комсомола велел мне явиться с лекцией на городскую танцплощадку в Новой Каховке к восьми часам вечера. Там, как всегда, была густая толпа молодежи. Комсомольские активисты прекратили танцы, оттеснили всех по краям танцплощадки, поставили в центре табурет, на который я встал, и, держа свои листики, без микрофона, я принялся кричать, чтобы всем было слышно, свою лекцию. Об экономических проблемах социализма, которые, как прожектор, освещают нам путь. Сравнение вышло вроде бы даже жизненным, потому что было уже совсем темно, танцплощадка освещалась со столба направленным фонарем — чем не прожектор? Он освещал тесно сгрудившуюся толпу парней и девушек, в глазах которых было лишь одно досадливо-унылое ожидание: скоро ли этот идиотский антракт, это мероприятие кончится? Мероприятие, черт бы вас взял, даже посреди танцев.

Когда я кончил, кто-то даже дисциплинированно поаплодировал, но видели бы вы, как бурно, и моментально, и радостно возобновились танцы. Я ушел обиженный: не поняли, какие замечательные вещи им излагались, пустые головы, дураки, ослы! Когда услышали мой вопль про прожектор, так даже заулыбались, зашевелились — поняли, что это уже конец… И знаете, понадобилось мне еще несколько лет, чтобы довольно изумленно открыть, что тогда не люди были ослы, а комсомольские организаторы этой лекции и что уж совсем стопроцентным ослом был, оказывается, в какое-то время моей жизни я сам. Так, это я очень давно понял, но тогда сразу же встал вопрос: почему?

Сегодня я более чем вдвое старше, чем был тогда, и столько в жизни изменилось, и в голове изменилось все; и когда так, бывает, вспомнишь что-нибудь и сам с собой пробуешь проанализировать: почему вот тогда-то там-то ты совершил такую-то глупость, а не иную, — то почти всегда можешь теперь, издали, объяснить: и откуда глупость взялась, и каковы были корни, и почему она могла быть только такой, а не другой. Почти всегда.

Но, представьте себе, этот эпизод с лекцией, который я только что рассказал, у меня в моем сознании до сих пор остается в части необъясненной, не входит в это «почти всегда», а продолжает и продолжает оставаться для меня загадочным феноменом. И здесь, пожалуй, время объяснить, к чему я клоню. Если бы такое явление, как мое бурное восхищение в свое время сталинской книгой «Экономические проблемы социализма», было чисто моим исключительным случаем, то я бы уж как-то сам по себе с этим феноменом разобрался (или не разобрался), повздыхал бы, покраснел бы — и бог с ним. Однако я не ошибусь, если скажу, что сегодня среди живущих на Земле людей можно найти — уж не знаю, и сколько миллионов и миллионов, — людей, которые, если только будут честно вспоминать, признают, что и у них были подобные, мягко говоря, «феномены» восторженного преклонения перед Сталиным, сталинизмом, а другие — и того хуже, до сих пор Сталина боготворят или по крайней мере уважают. Есть даже такие — но, к счастью, исключения, — которые не теряют своего уважения к Сталину даже после прочтения «Архипелага ГУЛАГ».

Вот это явление меня и озадачивает. В этом явлении есть довольно много такого, что объяснимо — подчас даже самым примитивным путем. Однако объяснима лишь часть явления, а не все оно целиком. Это не исторический вопрос и не какой-нибудь схоластический. Я боюсь, что это один из насущнейших вопросов существования человеческого общества вообще. «Сталинский феномен» — назову его так для удобства — выступает сколько угодно и сейчас, и, возможно, много несчастий он еще принесет и в будущем. Он, знаете, как заразная бацилла, незримо существует в людском обществе, и время от времени вспыхивают его эпидемии то там, то там, и, заметьте, эти эпидемии сопровождаются катаклизмами, кровью, насилием и поразительным оболваниванием человеческой личности.

Видели ли вы документальные кадры в фильме «Обыкновенный фашизм» — каково было преклонение масс перед Гитлером? Немецкие женщины так искренне рыдали, переполненные восторгом и любовью, при одном только виде божества. Ну а, скажем, картины преклонения китайцев перед Мао Цзэдуном? Такие документальные кадры в Советском Союзе любят с иронией показывать. Однако картины поклонения советским — в тот или иной момент стоящим у власти — вождям показываются без иронии, не так ли? А картины поклонения предыдущим, уже не стоящим у власти, не показываются совсем, словно их и не было, вот как смешно.

Однако что было, то было, и сколько среди нас живет тех, постарше возрастом, кто был участником минувших поклонений, а среди них тех, кто был искренним участником. Теперь об искренности сегодняшних ритуалов поклонения в Советском Союзе говорить, по-видимому, уже не приходится. Для большинства участников это всего лишь досадно-неизбежные ритуалы, а искренности чувств даже сами организаторы не требуют ни от кого, в том числе и от самих себя.

Вот, скажем, появляется сегодняшнее божество. Все должны встать и сильно бить ладонью о ладонь, стараясь иметь при этом просветленное лицо. Назначенный для управления ритуалом человек при этом отсчитывает в уме время, по истечении которого он даст сигнал к прекращению демонстрации восторга тем, что сам, первый, прекратит аплодировать — только у него такое право, и все смотрят, когда он, председательствующий, прекратит, тогда все прекратят и сядут. При этом, если запланировано заранее, другой выделенный человек, помещенный среди массы, должен будет выкрикнуть точно определенное число лозунгов, с точно известным и утвержденным текстом, а все остальные поддержат протяжным «ура».