Перекрестки - Франзен Джонатан

– Да, но…

Мать резко развернулась. Глаза ее горели странным огнем.

– Это неправильно! Это самый дурной поступок!

Прежде Клем никогда ее не боялся. Мать и мать, милая, маленькая, вроде всегда тут, но как будто ее и нет. Испуг его лишь усилился, когда она подошла к телефону, висевшему на стене у двери столовой, сняла трубку и сунула ему под нос.

– Позвони ей.

– Мам!

– Просто позвони. Тебе станет легче. Я хочу, чтобы ты позвонил ей и извинился. Пожалуйста. Она простит тебя, вот увидишь.

Из трубки доносились медленные гудки. У матери дрожала рука.

– Шэрон у родителей? Она тоже уехала домой?

– Кажется, завтра уезжает.

– Так скажи, что ты возвращаешься и хочешь ее видеть.

Я тебя отпускаю.

– Мам, Рождество же.

– И что? Езжай, я не возражаю. Ну серьезно, неужели тебе хочется остаться? Здесь? – Рукой с телефонной трубкой мать обвела комнату. – Вот в этом!

В голосе ее сквозило такое отвращение, что Клем поразился. Но мать права. Ему и правда не хотелось оставаться, тем более после того, что сказала ему Бекки.

– Я не успею, – сказал он. – Утром она уезжает.

Трубка разразилась частыми гудками.

– Так поезжай сейчас, – ответила мать.

На вопрос, почему Перри поздно вечером очутился в бедном районе, в бесперспективной части Нью-Проспекта, где улицы жалких домишек упираются в железнодорожную насыпь, можно было ответить лишь в самом узком прагматическом смысле. Высшее “почему” требовало построения логических конструкций, бессмысленность которых теперь была очевидна. Перри шел по Терминал-стрит, снег скрипел под подошвами, и ему казалось, будто его преследует ширящийся черный кратер. И пока тот не настиг его и не поглотил, надо дойти до дома, порог которого Перри уже не надеялся переступить. Но в теперешней ситуации простительно там появиться.

Кратер разверзся после того, как Перри признался матери, что торгует наркотиками. И хотя признание было лишь стратегическим ходом, стремлением заручиться ее поддержкой против отцовского гнева, если его прегрешения выплывут на свет божий, он изготовился лить слезы, к чему с удивительным успехом прибегал в “Перекрестках”, чтобы его простили. Но мать словно и не рассердилась. Она не ругала его, даже вопросов не задавала. И когда, оставив мать с сигаретой на чердаке, Перри направился вниз, он чувствовал себя беззащитным перед обнаружившимся ментальным кратером.

Он шагал сквозь метель к дому Анселя Род ера. Уж сегодня-то можно накуриться. Перри представлял, как будет затягиваться косяком в надежном уединении крытого уличного бассейна Родеров, предвкушал, как намеренно и значительно превысит свою норму, как впадет в прострацию, изгоняющую мысли о будущем, и чувствовал стояк, становившийся тем сильнее, чем охотнее Перри представлял, как, удолбавшись, примется ублажать себя в ванной комнате, которую Родер делил с сестрой, тощей, не носившей лифчика Аннетт, когда та приезжала домой из колледжа. Аннетт, студентка третьего курса Гриннелла, отличалась ехидством, а рябое маслянистое лицо лишь добавляло ей шарма. Перри она казалась практически идеалом женской красоты – и недоступной, как галактика Андромеды.

К смущению Перри, дверь ему открыла сама Аннетт. Он не нашел в себе сил посмотреть ей в лицо и едва выдавил просьбу позвать Анселя. Дешевая куртка, дебильные галоши, очевидная потребность – ни дать ни взять, омерзительный червяк. Ему оставалось лишь дожидаться, пока она отвернется. Желание накуриться и остаться одному, запереться в ванной, было почти нестерпимым. В открытую дверь он видел оранжевое мерцание в камине Родеров. Камин был огромный, под стать особняку, и горели в нем такие длинные поленья, каких Перри нигде не видал.

Босой Родер вышел к нему с таким видом, точно заранее злился на Перри.

– Чего тебе?

– Я хотел бы войти, – сказал Перри. – Если можно.

– Не сейчас. Мы играем в канасту.

– В канасту?

– Праздничная традиция. На самом деле очень интересная игра.

– Вы с родителями играете в карты?

– Да. И поем старые рождественские гимны.

Семейство Родеров было еще менее дружным, чем Хильдебрандты. И то, что они проводят время вместе, показалось Перри аномалией, сравнимой размерами с космической несправедливостью. Перри, не глядя, чувствовал, как за спиной ширится черный кратер.

– Ладно, – сказал Перри. В горле комом стояла обида. – Тогда удели мне минутку, я сегодня допустил ошибку. Просчет.

– Ну правда, чувак. – Роджер хотел было закрыть дверь. – Сейчас не время.

– Может, сбегаешь принесешь мне один из пакетов? Помоги другу.

– Мы играем в канасту.

– Ты уже говорил. Хочешь, я тебе заплачу?

Родер скривился, точно этот червь внушал ему отвращение.

– Ну Ансель! Когда я к тебе так приходил?

– Ты совсем уже, что ли?

– Да, зря я заикнулся о деньгах. Я ошибся, прости.

Родер захлопнул дверь перед его носом. В каких-нибудь пятидесяти футах – близко, но не достанешь, – в комнате Родера, в комоде лежали три унции конопли, не лучшего качества, разве что торговать на школьном дворе, но Перри сейчас сгодилась бы и такая, и космос не виноват. Он сам обидел Родера. Предложив ему сегодня сделку, Перри обнажил правду, на которую прежде в добродушном расположении от совместного кайфа, щедрости Родера и умения Перри его веселить можно было не обращать внимания. Правда заключалась в том, что он любит не Родера. Он любит наркотики.

Преследуемый кратером, Перри направился к Первой реформатской. Из всех его друзей, у кого могла оказаться трава, в “Перекрестки” не ходил только Родер: вся надежда теперь на концерт. Его мать в юности сошла с ума. Ее упекли в психушку, ее отец утопился, и она сообщила об этом Перри — сообщила о двух исходах, что таились в его голове за дверцей, которую он не позволял себе открывать даже в самые бессонные ночи. Но при этом каким-то рентгеновским зрением, телекинезом прозревал сквозь запертую дверь, потому что услышанное от матери ничуть его не удивило. Эти исходы внушали ему омерзение, но не ужас: ему знакомы их облики.

Больше он ничего ей не расскажет. Ни теперь, ни в будущем. В каком-то смысле кратер, от которого бежал Перри, олицетворял его мать.

Он надеялся застать всю компанию на церковной парковке, но опоздал, парковка пустовала. В зале, с краю толпы, бывшие участники “Перекрестков” блаженно-небрежно отплясывали под инструментальную импровизацию в “Деревянных кораблях”[35] в исполнении какой-то группы; Перри по общему виду и по названию на афишах, которое сам же и выводил по трафарету, узнал “Ноты блюза”. Сквозь меняющиеся проходы в толпе он заметил пресловутую Лору Добрински, которая, хмуро склонившись над синтезатором, прилежно брала синкопы, заметил высокого гитариста с копной афро, слабо шевелившего губами в такт риффам, и Таннера Эванса: тот потряхивал волосами, как рок-звезда, и размашисто бил по струнам. Группа звучала нота в ноту, как “Кросби, Стиллз и Нэш” на первой пластинке, и публика, к сожалению, упивалась этим. Не считая танцующих девиц, Перри видел лишь затылки, кивающие в такт. К горлу подступило разочарование, но тут кто-то коснулся его плеча.

Это оказался Ларри Котрелл, самый бесполезный из всех его знакомых. Ларри как-то по-дурацки уложил волосы, зачесал их наверх, отчего весь его вид – джинсовка, прямые вельветовые брюки, туристические ботинки – тоже казался пижонским. Он раскинул руки, точно, боже мой, рассчитывал на объятие. Перри отвернулся к сцене, вытянул шею, притворяясь, будто увлечен выступлением. Он признался матери, что торгует наркотиками, родительское разоблачение ему уже не грозило, следовательно, и Ларри опасаться нечего.

“Мы ухооодим, – неслось со сцены. – Мы не нужны вам".

Ларри, ничуть не смутившись, крикнул Перри в ухо:

– Где ты был?

Перри, как во время шахматной партии, сообразил, что, если не предпринять решительные шаги, эта мелкая пешка будет преследовать его по пятам, затрудняя поиск наркотиков. Его вновь охватило ощущение космической несправедливости. И вновь он подумал, что винить в этом вправе только себя.