Бездна голодных глаз - Генри Олди

Сигурду ужасно не понравилась эта вторая случайность. Не понравилась — и все. Но человек перестал швыряться, разлегся на траве и похоже уснул. Днем. В лесу. И спалось ему неплохо. Крепко, как у себя дома.

Просто отлично спалось на сытый желудок.

Солли и Сигурд подождали еще немного, затем бесшумно отползли назад, и Изменчивый сменил облик. Они набрали коры Красного дерева и вернулись к пещере — готовить мазь.

О странном незнакомце они не говорили, словно его и не было вовсе. И Даймону не сказали ни слова… О чем тут говорить?

Горы большие, леса много, места всем хватит…

Срез памяти Целлия. Исход Девятикратных

…Крохотный букетик цветов с бледно-голубыми, почти прозрачными лепестками, трогательно выгнутыми, подобно векам спящей юной женщины…

Белый, матовый мрамор плиты; бегущие во все стороны прожилки, словно вены свесившейся вниз руки с тонкими, длинными пальцами; и высеченные в камне слова, нагревшиеся за день…

«Лар Леда Согдийская, из рода Архонта Пеллия, 352 — 413 гг. До встречи, госпожа, — мы любили тебя…»

Кастор медленно встал на колени, коснувшись надгробья, легко-легко, как ветер, как дождь, как время; и пальцы, пробежав по отрезку эпитафии — «До встречи…», — вывели поверх него всего один-единственный знак, невидимый на камне…

«Прощай…»

Уже не внуки — правнуки с длинным хвостом приставок «пра» населяли Целлию, и все приграничье давно забытой границы на добрых три четверти состояло из Девятикратных, для которых имя покойной Леды Согдийской тонуло в глубинах прошлого и плохо увязывалось с живым, чернобородым, могучим бесом Кастором зу Целль, бессменным господином и правителем.

И мало кто замечал в каждодневных делах и заботах, что в спокойных, внимательных глазах Кастора с некоторых пор опять побежали знакомые паутинки тумана. Серый паук Вечности после долгого перерыва опять принялся за свою неспешную работу.

Каждую весну в этот день он приходил на Целлийское кладбище и долго сидел у могилы первой жены. Дома ждали дела, дела и нынешние жены — согласно обычаю и по зову плоти, — все они ждали и вполне могли подождать.

Она не могла. Потому что была первой.

…Легкое покашливание за спиной вывело беса из состояния задумчивости. Не вставая, он обернулся и увидел одного из сопровождающих, робко переминающегося с ноги на ногу. Высокий, смуглый воин с профилем племен Бану и голубыми глазами согдийцев смущенно ждал, теребя полу набивного кафтана и поминутно поправляя плоский шлем с назатыльником.

Кастор помнил его еще ребенком, увлеченно размахивающим деревянным мечом, и детская преданность во взглядах потомков, слуг и учеников в последнее время тяготила беса, опутывая липкими водорослями скуки и отрешенности.

— Что там у тебя, Гударзи?

— Люди, Отец. Незнакомые, чужие люди… тебя просят. Говорят, что из города…

Гударзи один ходил в леса Муаз-Тая, он уже пятый год был наставником в школе Скользящих в сумерках, но с Кастором воин говорил коротко, отрывисто, тщательно подбирая слова. Все приказа ожидал…

Кастор вздохнул, поднимаясь с колен, потом кивнул сопровождающему и двинулся по узкой дорожке, усыпанной белым песком из заброшенных карьеров. Туда, где у выхода с кладбища притаилась ажурная круглая беседка, полускрытая вьющимися побегами.

В беседке ждали трое. Глубокий замшелый старик, чьи руки непрерывно дрожали, а лицо напоминало прибрежные изрезанные склоны с их оползнями и расщелинами; пожилой усатый мужчина лет пятидесяти, чем-то неуловимо похожий на старца; и третий…

Третий, молодой человек с предплечьями молотобойца и гладкими щеками юноши, стоял у входа в беседку и пристально глядел в сторону кладбища. Из-за плетей вьюнков он не видел подходящего сбоку Кастора, и в глазах его пульсировало странное, неуместное чувство — зависть…

Потом он заметил беса, смешался и неуверенно шагнул ему навстречу.

Кастор протянул ему руку, затягивая рукопожатие дольше, чем это принято в первый раз между незнакомыми людьми. Пауза повисла в воздухе и стала увеличиваться в размерах.

— Мы из города, — сказал молотобоец.

Старшие молчали и разглядывали хозяина здешних мест.

— Из Согда? — бровь Кастора удивленно поползла вверх. — Пешком? Сумели добраться?

— Нет, не из Согда. Из Калорры. Спаси Калорру, бес. Голод у нас. Дети мрут, как… На тебя последняя надежда.

Кастор продолжал держать ладонь пришельца в своей, и плечи беса незаметно вспухали от скрытого напряжения.

— Отчего голод? — холодно спросил Кастор. — Крестьяне обленились? Или опять Вершители налогами душат?…

— Нет налогов. И крестьян больше нет. Все, кто по деревням жил, теперь в стенах укрылись, в Калорре… В поле не выйди, в лес не сунься — проклятые Перевертыши озверели совсем… Хотя им-то и звереть дальше некуда. Пять сел — в клочья, отряд воинов в топи заманили… Лютуют оборотни. От того и голод…

— Лютуют, говоришь… А от нас чего хочешь? Чтоб пахать вышли?

— Пахать не надо. Сами вспашем, и вас еще прокормим… Дай бойцов, бес. Про твоих саларов Девятикратных молва далеко бежит: дескать, все, чему тебя арена за века обучила, ты детям передал. Дай своих, бес, Скользящих в сумерках, или сам приди — учить. Не зря Перевертыши от ваших шарахаются. Ох, не зря… Дай людей, прикрой Калорру…

Кастор неожиданно отпустил парня и как кошка прыгнул к его спутникам, хватая их за широкие рукава халатов. Те испуганно отшатнулись, послышался треск разрываемой материи — и левые руки пришедших за помощью калоррианцев оказались обнажены.

Руки, на которых были выжжены Браслеты Жизней. У старика — восемь, у усатого — шесть. Ходоки были Девятикратными. Но пришли они — из Калорры.

Молотобоец выхватил нож и теперь стоял, не зная, что с ним делать.

— Что не бьешь?! — расхохотался Кастор. — Думал, бес беса не узнает? Сразу видно, что ты из рудничных, беглый, а не манежный… Я все никак понять не мог: куда ваш брат-то делся? Как Права бесам дали да надсмотрщиков Пауков с копей поснимали, так даже Порченые жрецы диву дались — рудники через день пустые, никого нет, ни души… Искали вас, искали… у вас там в подземельях сам бес ногу сломит…

Молотобоец-бес спрятал нож и улыбнулся.

— Думать надо, — продолжал Кастор. — Заранее думать… Молодой говорит, а старики молчат, — первый промах. От моего рукопожатия лучшие салары корчатся — а ты на боль внимания не обратил. Значит, второй промах… И третий, главный, — на кладбище с завистью одни бесы смотрят.

Старик в беседке кивнул, соглашаясь со сказанным. Кастор долго и внимательно смотрел на него и усатого; и бес из Калорры понял невысказанную мысль.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});