Двор Карла IV. Сарагоса - Бенито Гальдос

— Верно и то, дон Хосе, — отозвался монах, — что запасы провианта вот-вот кончатся, а где хлеб иссяк, там до смуты шаг.

— Вздор и глупости, падре Луэнго! — взорвался Монторья. — Если, конечно, народ так привык к былому изобилью, что не может нынче обойтись без хлеба и мяса, словно на свете нет другой еды, то и говорить не о чем. Но я решительно стою за то, чтобы защищать город любой ценой. Я перенес страшные несчастья: мой первенец и внук умерли, в сердце моем навсегда поселилась печаль, но душа моя преисполнена чувством чести, и для других чувств во мне просто нет места. У меня остался еще один сын, единственное утешение в жизни, последний хранитель моего имени и дома. Но я не ограждаю его от опасности и сам велю ему продолжать сопротивление. Честь нации превыше всего, даже если ради нее погибнет мой единственный наследник!

— Я слышал, — сказал падре Луэнго, — что дон Агустин явил чудеса отваги. Как видно, первые лавры в этой войне достанутся славным воителям святой церкви.

— Нет, мой сын не станет служителем церкви. Ему придется отказаться от духовной карьеры: мне нужен продолжатель моего рода.

— А вы поговорите с ним о потомстве да о женитьбе, и увидите, что он ответит! Став солдатом, он ничуть не изменился, а ведь прежде у него на уме были только re theologica[29] и я никогда не слышал от него разговоров de erotica[30]. Этот юноша всего святого Фому Аквинского от корки до корки выучил, а где у девушки на лице глаза, так и не знает!

— Ради меня Агустин пожертвует призванием, которому так пылко предан. Если мы выдержим осаду и пресвятая дева Пилар сохранит ему жизнь, я намерен безотлагательно женить его на девушке, равной ему по положению и состоянию.

В эту минуту мы заметили, что к нам спешит запыхавшаяся Марикилья Кандьола; подойдя ко мне, она спросила:

— Сеньор Арасели, вы не видели моего отца?

— Нет, сеньорита, — ответил я ей. — Со вчерашнего вечера я его не видел. Может быть, он у развалин вашего дома, — смотрит, нельзя ли что-нибудь спасти.

— Там его нет, — уныло сказала Мария. — Я весь город обошла.

— А здесь, за монастырем, у Сан Дьего, вы были? Сеньор Кандьола обычно ходит туда поглядеть, уцелел ли его дом, который прозван «домом Привидений».

— Я сейчас же пойду туда.

Когда Марикилья ушла, Монторья сказал:

— Это как будто дочь дяди Кандьолы. Право, она прехорошенькая и совсем не похожа на этого волка… — прости, господи, за такое слово!.. — этого доброго человека, хотел я сказать.

— Девушка, действительно, прехорошенькая, — подтвердил монах. — Но, думается мне, она тоже дрянь изрядная. Каков корень, таково и семя.

— Не следует говорить дурно о ближнем, — возразил дон Хосе.

— Так ведь это же дядя Кандьола. Хорош ближний! А с той поры, как они остались без крова, девица постоянно вертится в обществе солдат.

— Наверное, ухаживает за ранеными.

— Может быть, но сдается мне, ей больше нравятся здоровые и сильные. На прелестном личике красавицы словно написано, что у нее нет ни капельки стыда.

— Не язык у вас, а жало скорпионье!

— Поверьте, я говорю чистую правду, — настаивал монах. — Верно говорится, что яблоко от яблони недалеко падает. Разве не ходят слухи, что мать ее, Пепа Ринкон, была публичной женщиной или чем-то в этом роде?

— Наверное, просто вела себя легкомысленно…

— Хорошенькое легкомыслие!.. Дон Херонимо подобрал Пепу, когда ее бросил третий любовник.

— Довольно злословить! — отрезал Монторья. Пусть они самые дурные люди на свете, нам-то что? Это дело их совести.

— Я гроша ломаного не дал бы за души всех родичей Кандьолы, вместе взятых, — не унимался монах.

— Если не ошибаюсь, сюда направляется сам дон Херонимо. Он увидел нас и сейчас будет здесь.

Действительно, дядя Кандьола, медленно проследовав по Косо, остановился у входа в монастырь.

— Добрый день, дон Херонимо! — поздоровался с ним Монторья. — Итак, порешили — кончены наши ссоры?

— Здесь только что было ваше невинное чадо и справлялось о вас, — ехидно вставил Луэнго.

— Где она?

— Пошла к Сан-Дьего, — ответил кто-то из солдат. — Там поблизости шныряют французы, того и гляди, сцапают ее.

— Возможно, они отнесутся к ней с уважением, когда узнают, что она дочь дона Херонимо, — сказал Луэнго. — Это правда, дружище Кандьола, что нынче про вас рассказывают?

— Что рассказывают?

— Что вы на этих днях ходили к французам и вели переговоры с этими канальями.

— Я? Какая подлая клевета! — воскликнул скряга. — Так могут говорить мои враги, замыслившие погубить меня. Не вы ли, сеньор Монторья, распускаете эти слухи?

— И не думал, — ответил патриот. — Но не скрою, разговор об этом слышал. Помнится, я даже защищал вас, уверяя, что сеньор Кандьола не способен продаться французам.

— Это все мои враги! Они решили разделаться со мной! Какие только мерзости не выдумывают обо мне! Они хотят, чтобы я потерял и свою честь, как уже потерял имущество. Сеньоры, у меня в доме на улице Сомбра обвалилась часть крыши. Да это же сущее разорение! Правда, дом, что за монастырем Сан-Франсиско, у самого сада Сан-Дьего, пока еще цел, но он занят солдатами, а они-то уж отделают его на славу.

— Этому зданию грош цена, дон Херонимо, — заметил монах. — Насколько мне помнится, в нем уже лет десять никто не хочет жить.

— Это все потому, что людям взбрело в голову, будто там появляются привидения… Но оставим это. Вы говорите, здесь была моя дочь?

— Эта девственная лилия отправилась в Сан-Дьего разыскивать своего симпатичного папашу.

— Моя дочь не в своем уме.

— Очень похоже.

— И это тоже по вине сеньора Монторьи. Мои враги, мои коварные враги не дают мне ни минуты покоя.

— Что? — воскликнул мой покровитель. — Я виноват в том, что эта девица унаследовала дурные наклонности своей матери? Я хочу сказать… Проклятый язык! Ее мать, конечно, была примерной особой.

— Брань сеньора Монторьи на меня не действует — я слишком ее презираю, — язвительно ответил разгневанный скупец. — Вместо того чтобы оскорблять меня, дону Хосе следовало бы обуздать своего сынка Агустина, распутника и соблазнителя, так как именно из-за него моя дочь лишилась рассудка. Нет, я ни за что не отдам ее за него, даже если он ради нее звезду с неба достанет. Он хочет отнять ее у меня. Хорош гусь этот дон Агустин! Нет, он ее в жены не получит. Моя Мария достойна лучшей участи, гораздо лучшей.

Услышав это, дон Хосе де Монторья побледнел и шагнул к Кандьоле, намереваясь, без сомнения, повторить бурную сцену, происшедшую на улице Антон Трильо. Но он вовремя сдержался и печально проговорил:

— Господи, дай мне силы побороть в себе приступы гнева! Но возможно ли поступиться гордостью и стать смиренным, когда имеешь дело с таким человеком? Я попросил у него прошения за нанесенную ему обиду, повинился перед ним, протянул ему дружескую руку, а он является ко мне и вновь осыпает меня еще более ужасными оскорблениями… Накажи меня, презренный, убей меня, выпей до капли мою кровь, продай мои кости и пусть из них делают пуговицы, но только не черни своим подлым языком моего любимого сына, не смей говорить о нем мерзости! Что ты сказал? Что вы сказали о моем Агустине?

— Правду.

— Не понимаю, как я еще сдерживаюсь! Сеньоры, будьте свидетелями моей кротости. Я не хочу выходить из себя, не хочу гневить бога. Я прощаю этому человеку его подлости, но пусть он немедленно избавит меня от своего присутствии: я не отвечаю за себя, когда вижу его.

Напуганный этими словами, Кандьола скрылся в портале монастырского здания. Падре Луэнго увел Монторью, и они пошли вниз по Косо.

Не успели они отойти, как солдаты, собравшиеся у входа в монастырь, стали говорить о Кандьоле, не скрывая своих враждебных чувств, в чем не было ничего удивительного, если принять во внимание прежнее поведение отца Марикильи. Скупец хотел было убежать, но солдаты не выпустили его и стали толкать из стороны в сторону; вокруг него грозно смыкалось кольцо, и, наконец, непостижимо быстрым движением солдаты выпихнули скрягу на галерею. Тогда кто-то в бешенство воскликнул:

— В колодец его! Бросай его в колодец!

Сильные руки схватили Кандьолу, измятого, побитого и совсем оборванного.

— Он из тех, кто раздает народу деньги и уговаривает сдаваться, — сказал кто-то из толпы.

— Правильно! Верно! — закричали другие. — Вчера говорили, что он ходил по рынку и предлагал деньги.

— Сеньоры, — сдавленным голосом взмолился несчастный, — клянусь вам, я никогда никому не раздавал денег.

Это была сущая правда.

— Говорят, вчера вечером видели, как он переходил через наши линии во французский лагерь.

— И вернулся оттуда лишь утром. В колодец его!