Долгий сон - А-Викинг

— Молодая, красивая! Приезжай еще — будем тебя бить голую! Ты мне нравишься!

— Почему?

— Ты красивая, когда совсем голая.

— А ты?

Гульшат едва заметно смутилась, потом задорно вскинула голову:

— Я как гибкая змея, а ты как красивая кобылка! Меня нужно бояться, а тебя надо объезжать!

Потом стала куда более серьезной, зачем-то оглянулась и сказала:

— Абай велел передать, чтобы ты приехала, как захочешь…

С этими словами она жестом показала, чтобы я расстегнула ее платье. Лифчика на ней не было, только легкие традиционные шаровары. Гульшат остановила мои руки, когда я пыталась взяться за резинку и снять их с нее. Повернулась спиной, и я замерла: на смуглой и действительно по-змеиному гибкой спине девушки узкими тонкими полосами красовались следы недавнего строгого наказания.

— Это волосяная плеть, — сказала Гульшат. — Меня били через шелковую ткань и она все равно резала кожу насквозь. У нас женщин бьют через шелк, а ты легла голая. Апа очень злая за твое бесстыдство, а абаю понравился твой белый зад и ляжки. Он подарит тебе плетку еще лучше, если ты снова ляжешь в его юрте совсем голая.

x x x

Кончились эти «разговорчики» тем, что в ближайшую же субботу я снова пылилась в трясучем автобусе. Гульшат встретила меня в райцентре — точнее, вместе с ней был и черноусый широкоскулый казах на новеньком мотоцикле с коляской. Он все время улыбался и поглядывал на меня, но я не смущалась — Гульшат успела шепнуть, что никто ничего не знает.

На все остальные смущения времени у меня осталось немного. Приехала я примерно к обеду, а уже через час Гульшат ввела меня в юрту абая. Она переводила, хотя некоторые слова и жесты старика можно было понять без перевода.

— Абай спрашивает, хочешь ли ты, чтобы тебя снова били плеткой.

Получив утвердительный ответ (Типа того — а какого же черта я тогда сюда приехала?), абай поинтересовался, зачем это мне. Отвечала ему Гульшат — сказала, что так пожелал мой господин, на что абай согласно закивал: мол, послушная женщина это хорошо.

Он разложил передо мной три плетки: кожаную витую (та самая, которой меня пороли в прошлый раз), кожаную трехгранную с острыми краями и крепко свитую волосяную, следы от которой я видела на лопатках Гульшат. Я выбрала именно ее. Абай снова закивал, потом махнул рукой и подруга перевела:

— Абай сказал, что ты можешь выбирать: тебя будет наказывать старая апа, тебя могу бить я или ты хочешь, чтобы тебя бил абай?

Я кивнула абаю, и Гульшат сразу перевела его следующие слова:

— Дедушка говорит, что можно тебя наказывать по-нашему, я тебе говорила, как, а можно наказывать и совсем голую. И еще — можно наказывать лежа на кошме, а можно посреди юрты, но тогда ты будешь не просто голая, а надо будет широко раздвинуть ноги, чтобы ты лежала как шкурка барана. У нас так наказывают только любимых жен и самых лучших наложниц.

— Меня свяжут?

— Я буду держать тебе руки.

И тут я решила понаглеть:

— Скажи абаю, что я буду лежать посреди юрты и раздвину ноги как смогу широко, но за руки меня пусть держит тоже голая Гульшат.

Прежде чем переводить, Гульшат негромко прошипела мне:

— Если ты хочешь, чтобы мы с тобой были голые, видели друг друга и любили друг друга, становись моей кобылкой. Абай тут ни при чем.

И перевела по-своему:

— Русская девка будет лежать раздвинув ноги.

— Скажи ему, пусть кладет меня как хочет, но бить надо по-настоящему.

Тогда мне велели раздеваться, но не сразу догола. Хотя бы внешне я должна была изобразить «любимую наложницу», чтобы принять наказание. Гульшат приготовила мне нечто среднее между белой кружевной паранджой и свадебной фатой — именно так: практически голая… но все-таки чуть-чуть одетая и я прошла в юрту, чтобы получить плеть…

x x x

Но в юрте началась уже совсем другая история.

2002 г.

Папина дочка

…Когда они встретились, казалось, что высоко в небе гудят струны рвущихся нервов. Лысоватый, в неловко сидящем штатском костюме, рукава рубашки не закрывали густых наколок, мужик лет сорока нервно тискал в кулаке ручку толстого портфеля с нажитым на зоне барахлом. На автобусной остановке, также тиская в руке носовой платок, натянутой стрункой замерла девушка. Минута взглядов тянулась годами, в которых вместились восемь лет без отца и восемь лет без воли, годы одиночества после ушедшей на сторону матери и годы колючей проволоки с лаем овчарок…

И шагнули друг к другу первыми. Оба. Как по команде. И заметили эту одновременность, что всколыхнулась в душе испуганной радостью, и не стали прятать радость, и ее руки обвили шею отца:

— Па-апка… Папочка… Никуда, никогда больше не уйдешь!

x x x

Истосковался мужик по хорошей работе: с утра до ночи пилил-клеил-стучал, за две недели затрапезную квартиру в игрушку превратил. Приглашения пошли, заказы — через месяц приосанился, словно на зуб настоящей жизни попробовал. А Светка? Светка за месяц из подростка зрелой девкой стала: платье на груди рвется, ноги ровные, взглядом по ним вверх — и округлые, тугие булки крепенького зада в трусиках, словно в темнице…

Ей шестнадцать, ему сорок, и для двоих — словно вся в жизнь впереди. Он эту жизнь с изнанки видел, потому и берег своего Светика, пуще глаза берег. И учил жизни — как умел, как мог, и как сама Светик попросила…

x x x

…На третий день, когда уж и слезы радости подсохли, и крепкий хмелек от воли в голове прошел, тихим и уютным домашним вечерком дочка обняла его сзади за шею, ткнулась носом в коротко остриженный ерш седоватых волос:

— Па-ап… Хочешь, я тебе большую-большую тайну скажу? Только она очень серьезная и ты, пожалуйста, не смейся…

— Если серьезная, то лучше не говори. Лишний язык по жизни — беда.

— Это про тебя тайна.

— Тогда говори.

— Я о тебе мечтала. Много лет. И я знала, что когда ты придешь, будешь меня от всего защищать. Но зато будешь меня воспитывать, ну, как отец. Понял?

— Пока нет, — серьезно ответил он, чувствуя, что и дочка вовсе не детский лепет несет. — Говори в открытую, Светик, между своими напрямки давай.

— Хорошо, буду в открытую. Па-ап, ты это… В-общем…

— Ну-ка, не мямли!

Светик коротко вздохнула, плотнее прижалась к нему и медленно, с расстановкой, произнесла:

— Я хочу, чтобы ты меня порол. Чтобы за все наказывал — строго и сильно. А я у тебя буду послушная и терпеливая…

Пауза показалась ей вечностью. Она даже сжалась в ожидании насмешки или отказа. Но он оказался понятливым папой: