Париж - Эдвард Резерфорд

– Тысячи. Я же говорю: прекрасный шанс расправиться со всеми одним махом.

– Но это же чудовищно. Такое и помыслить себе невозможно.

– Ты не видишь главного. Это логично.

– Мы же христиане.

– Думаешь, папа римский будет против?

– А что же будет с женихом, Генрихом Наваррским?

– О, это очень интересный вопрос. Екатерина уже изолировала его. Умный шаг с ее стороны.

– Как это?

– Кто вообще сделал Генриха протестантом?

– Его мать, королева Наваррская.

– И что с ней случилось?

– Она умерла.

– Ага. В то время, когда гостила у королевы-матери. Та умоляла ее о встрече, чтобы они могли помириться и больше никогда не ссорились.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Екатерина отравила ее.

– Нет никаких доказательств.

– И никогда не будет. Но когда Генрих женится на дочери Екатерины Медичи, то без матери и после расправы над Колиньи с его сторонниками останется в полном одиночестве. Он либо перейдет в католичество, либо…

– Как это ужасно.

– Согласен.

– Я буду молиться о том, чтобы ты оказался не прав.

– Ты серьезно? – Ги взглянул на него с холодным превосходством. – Ни ты, ни я не будем замешаны в этих злодействах. Но станем ли мы сожалеть о них, когда они свершатся? – Он дал кузену время осознать жестокую истину. – Ты хочешь междоусобных войн, Пьер? Хочешь короля-протестанта?

Но Пьер больше не желал задаваться тягостными вопросами.

– Благодарю Господа, – сказал он с чувством, – что в моем доме царят мир и любовь.

– Да будет так всегда, – ответил ему Ги. – Ага, а вот и маленький Симон, набегался!

Они провели на берегу Сены несколько часов, узнали, что свадебная церемония благополучно свершилась, и видели, как проехало мимо много красивых аристократов.

И к вечеру, когда ничего плохого так и не произошло, Ги стал почти надеяться, что и в самом деле был не прав.

Следующие три дня принесли Симону только огорчения. Весь город говорил о пиршествах и турнирах, которые проходили между Лувром, островом Сите и Латинским кварталом, и ему страстно хотелось посмотреть на них хотя бы одним глазком.

– Почему мы не идем смотреть, как будут биться рыцари? – донимал он родителей.

Но отец, как обычно, говорил, что слишком занят, или находил другой предлог, чтобы не вести сына в город. Он и своему подмастерью велел никуда не выходить. И разумеется, родители хором запретили сыну даже думать о том, чтобы пойти куда-нибудь самому. Не позволили даже сбегать к тому дворцу вельможи, что находился в соседней части города, где Симон надеялся покрутиться у ворот и понаблюдать, как прибывают и убывают кареты знати в сопровождении эскорта в ливреях.

Если предполагалось, что королевская свадьба должна улучшить отношения между католическими сторонниками герцога де Гиза и протестантами, поддерживающими Колиньи и Генриха Наваррского, то все выглядело так, будто намерения претворяются в жизнь.

В пятницу утром Пьер отправился на рынок, но Симона с собой не взял.

В полдень отец вернулся домой с посеревшим лицом.

– На Колиньи совершено покушение. В него стреляли.

– Он мертв? – спросила перепуганная Сюзанна.

– Нет. Ранен, но не тяжело. Убийца бежал. Никто не знает, кто это был и где он сейчас. Но люди Колиньи в ярости. Большинство убеждено, что покушение – дело рук Гизов или даже матери короля. Так или иначе, все опасаются, что будет война.

После этого Симону не разрешали даже нос из дому высунуть. К концу дня отец рискнул обойти ближайших соседей, чтобы узнать новости, однако вернулся, не услышав ничего определенного.

Настало утро субботы. Колиньи находился у себя дома. Старый герой потерял два пальца, но в остальном не пострадал. Он принимал посетителей. Адмирала навестили члены королевской семьи и заверили, что найдут человека, покушавшегося на его жизнь. Теперь боялись только реакции протестантов, которая могла быть действительно устрашающей, учитывая то, сколько рыцарей и всадников с протестантскими взглядами разместилось в зданиях Лувра. Но шли часы, ничего не происходило. Что бы ни думали протестанты, от активных действий они пока воздерживались.

Стоял долгий жаркий августовский день. С наступлением вечера на улицах сгустилась пыльная духота. Назавтра по календарю Католической церкви наступал день святого Варфоломея. И служанка, и подмастерье отца получили выходной и ушли к родным, поэтому Симон с родителями остались в доме совсем одни.

Когда стемнело, перед домиком Пьера Ренара раздался стук копыт. Маленькая семья, собравшаяся за столом, услышала, как всадник спешился и открыл входную дверь. Это оказался Ги, очень бледный.

– На, ты должен взять это! – обратился он к Пьеру и протянул кузену что-то белое, зажатое в кулаке.

Симон с любопытством смотрел, как отец берет странные тряпочки.

– Повяжите их на рукава. Все трое. И не снимайте. Даже спать ложитесь с ними. На рассвете услышите колокольный звон, и после этого из дому не выходите ни в коем случае. Что бы ни происходило на улице, дверь не открывайте – до тех пор, пока снова не зазвонят колокола. Но если по какой-то причине тебе, Пьер, все же придется выйти, обязательно убедись, что ты не забыл повязку. Не показывайся в городе без нее.

– В чем дело?

– Не спрашивай. И больше никому об этом не рассказывай. Я вообще не должен здесь находиться, но вы моя родня…

– Нам угрожает опасность?

– Нет. Только благодарите Господа, что Он в милости своей обратил вас в истинную веру. Но все равно сидите дома. И ни с кем не говорите.

Симон всматривался в отцовское лицо – очень серьезное и задумчивое.

– Это ужасно, – сказал он кузену Ги.

– Знаю.

– К нам могут прийти люди и попросить показать повязки?

– Такое возможно. – Он был мрачен. – Но маловероятно. Мы уже знаем, где живут все протестанты.

– Мы? Ты тоже участвуешь в этом?

– Я не говорю, что мне это нравится. – Ги повернулся, собираясь уходить. – Сделай, как я сказал тебе, кузен, – повторил он и скрылся за дверью.

Ночь прошла тихо. Семья спала в двух комнатах. Спальня Симона была крошечной, но в ней имелось квадратное окошко, которое выходило в аллею. Он крепко проспал несколько часов, и даже звон одинокого колокола где-то около Лувра его не разбудил. Вскоре звон подхватили другие колокольни, но Симон ничего не слышал.

И вдруг он резко сел в кровати. Он не знал, что разбудил его ужасный вопль. Посидев некоторое время, мальчик поднялся и встал у окна. Должно быть, уже занималось утро, но точнее при закрытых ставнях сказать было невозможно. Симон колебался. Он услышал, как по соседней улице проскакала группа всадников, но в их аллею не свернула. Мальчик на цыпочках подошел к двери. Звуки в глубине дома подсказали ему, что мать уже встала и хлопочет на кухне. Тогда он вернулся к окну и чуть-чуть приоткрыл ставни.

В аллее было пусто. Обычно каждое утро подмастерье первым делом открывал ворота соседнего сарая. Но сегодня было воскресенье, и они стояли запертыми. Однако Симон заметил нечто необычное: у обочины валялся какой-то мешок, судя по виду. Или что-то другое, ему было не разглядеть.

Потом он услышал странный звук рядом с домом. Почти под самым его окном кто-то возился – собака или кот, подумал Симон. Он подтянулся, лег животом на подоконник и выглянул наружу.

Это была темноволосая девочка. Моложе его на два-три года, насколько он мог понять, одетая только в ночную сорочку. Круглое личико было обращено прямо к нему. Глаза, полные ужаса, казались бездонными. Она дрожала и была бледна как привидение.

– Что ты тут делаешь? – спросил Симон.

Она не ответила и продолжала смотреть на него, оцепенев от страха.

– Почему ты одна? – опять спросил он.

Девочка по-прежнему молчала.

– Я Симон, – сказал мальчик.

– Вон моя мама, – прошептала она и указала в сторону аллеи. На тот предмет, который Симон принял за мешок.

– А где твой папа? – спросил он.

Она не ответила, но по лицу ее прошла такая судорога ужаса, что означать это могло только одно.

– Подожди, – сказал Симон.

Он прокрался по деревянной лестнице, на нижней ступеньке остановился и прислушался. Мать на кухне выгребала пепел из-под решетки. Значит, сейчас она пойдет выносить его на задний двор. Отец по утрам всегда уходил в свою лавочку.

Симон знал: нужно пойти и спросить у родителей, что делать. Сегодня ему запретили выходить на улицу и даже приближаться к входной двери. Поэтому он поступил так же, как почти любой ребенок на его месте.

Очень осторожно он выдвинул щеколду на двери и выглянул наружу. Маленькая девочка не двигалась с места. В аллее было безлюдно. Он шагнул к ней и взял за руку.

– Ш-ш-ш, – прошептал он. – Ничего не говори.