Россия и Германия: Вместе или порознь? СССР Сталина и рейх Гитлера - Сергей Кремлев

СССР же добывал около 30 миллионов тонн. То есть, по крайней мере половину германского импорта нефти могла бы составить наша доля. Уж десятью-то процентами добычи мы могли бы с фюрером и поделиться к взаимной выгоде.

ДА, РЕЗУЛЬТАТОМ Лейпцигского процесса мог бы стать не триумф оправданного Димитрова, а вещь более скромная, зато и более полезная для СССР — разоблачение попыток вытеснения Советского Союза с внутреннего рынка Германии.

Однако для этого требовалась не только иная линия поведения на суде самого Димитрова, но и совсем иная внешняя политика СССР.

Успешно противодействовать «нефтяным» махинациям детердингов мы могли бы только тогда, когда основной задачей считали бы разоблачение и срыв планов сделать рейх и Союз смертельными врагами.

Ведь Хинчук телеграммой, где поминались Детердинг и «Дероп», давал, может и сам того не понимая, ключ к таким залежам политических и экономических возможностей, что все клондайки, голконды и копи царя Соломона по сравнению с ними выглядели бы провинциальным чулком старушки-скопидомки.

Средний-то немец относился более лояльно к России (как бы она ни называлась), чем к Англии и Франции. Даже если бы роль Детердинга была лишь версией, именно ее было выгодно и умно поддерживать советской внешней политике и в этом именно направлении ориентировать Димитрова, коль уж он попался германской полиции. И если бы голова Димитрова не была забита идеями мировой революции (хоть он Троцкого и не поддерживал), то на процессе можно было бы упирать как раз на антисоветские козни врагов сотрудничества СССР и рейха, а не на «антикоммунистические козни нацистов».

Но кому был нужен такой «ключ» к ситуации?

Димитрову?

Как сказано — «не тот коленкор». Мелко…

Литвинову?

Но это же значило — вместо лишней шпильки в Гитлера бросить прямой вызов Англии, да и международному Капиталу, включая США.

Литвинов же как раз отправлялся за океан устанавливать дипломатические отношения со Штатами.

Может быть, это надо было — хотя бы как сенсация — журналистке Кайт и ее коллегам?

Но как же тогда быть с разоблачениями «проклятого фашистского средневековья»?

Что касается «Деропа», то он все более становился лишь удобным поводом к обострению отношений. Способствовали этому и постоянные недоразумения с пишущими «совдамами» из «Известий», ТАСС и их коллегами «сильного» пола.

Особенно громким стал так называемый «журналистский инцидент» между правительствами СССР и Германии перед началом Лейпцигского процесса.

К тому времени объединенными усилиями литвиновской и коминтерновской ратей первые межгосударственные «трещины» уже появились. И когда временный поверенный в делах СССР Бессонов сообщил статс-секретарю германского МИДа (аусамта) фон Бюлову, что мы хотим послать в Лейпциг представителя ТАСС Беспалова и журналистку «Известий» Кайт, эту просьбу с санкции Гитлера отклонили.

20 сентября наше полпредство об этом уже знало, потому что направило в аусамт ноту протеста. Впрочем, энергичной мадам Кайт на запреты было плевать, и она вместе с Беспаловым уехала в Лейпциг самовольно.

22 сентября в 7 часов утра их арестовали в гостинице и после вмешательства полпредства в тот же день выпустили.

Конечно, это была дискриминация, но враждебность немцев возникала не на пустом месте. Враждебными были статьи Кайт — благо Германия 1933 года давала к тому много возможностей.

Кайт сеяла бурю и получила бурю.

Мог ли упустить момент Литвинов и «борцы против фашизма»? 26 сентября после настояний Литвинова уже было принято постановление правительства об отзыве всех наших журналистов из Германии и выдворении в трехдневный срок из СССР немецких.

Кончилось тем, что с 4 ноября Кайт и представитель ТАСС получили корреспондентские билеты на процесс и вновь уехали в Лейпциг. Уехали, естественно, с чувством победителей и желанием отплатить побольнее.

Лейпцигский процесс с его страстными речами Димитрова и журналистская кампания в советской прессе сразу задавали тон взаимоотношений нацизма, становившегося с 1933 года государственной доктриной Германии, и социализма — государственной доктрины СССР. И тон это был крайне политизированным, враждебным, непримиримым.

Кому он был выгоден? Ну во-первых, всем ненавистникам СССР в Германии, в Европе и в мире.

Но и компартию Германии он тоже устраивал, потому что обеспечивал ей поддержку со стороны СССР.

Коминтерн и интернациональные, то есть троцкистско-зиновьевские антисталинские силы внутри страны тоже считали этот курс верным, потому что так приближалась, по их мнению, европейская революция.

Если учесть, что по национальному составу эти антисталинские силы были преимущественно еврейскими, то антигерманизм советской внешней политики в антинацистской упаковке был им особенно желателен.

Невыгоден раздор между Германией и Советским Союзом был немецкому и советскому народам.

А Гитлеру и Сталину?

Гитлер, как политик, опирался на две силы: широкие массы и Капитал. Массы не хотели вражды просто потому, что сам по себе народ никогда не хочет войны. Но и германский Капитал был отнюдь не монолитно враждебен советскому строю. Поэтому объективно и для Гитлера был отчасти невыгоден и нежелателен враждебный ему СССР.

«Отчасти», потому что двойственность политической базы, двойственность и непоследовательность мировоззрения фюрера (трезвость государственника и слепота антибольшевика) определяли и двойственность политики.

Политика Сталина опиралась исключительно на народ, и поэтому вражда с Германией была Сталину невыгодна абсолютно. Однако возвысить свой голос в защиту государственного интереса в ущерб идеологии для Сталина в той обстановке было бы равносильно политическому самоубийству.

И выходило, что сказать: «Надо ли раздувать такой уж шум вокруг провокаций, способных еще больше рассорить СССР и Германию?» — было пока некому.

Хотя интересы СССР как государства, а не оплота мировой революции, обеспечивались бы как раз в этом случае.

Приведу факт малоизвестный, но показательный. 4 января 1934 года в Имперском министерстве внутренних дел состоялось совещание. Состав участников был ограничен — решался деликатный вопрос о высылке Димитрова. Разговоры были, соответственно, деловыми, откровенными — не на публику, не на прессу.

Представитель аусамта препятствий к высылке не видел. Представитель же прусского премьер-министра Геринга, имперский советник (и один из руководителей гестапо) Дильс сомневался, поскольку крупного функционера Димитрова Герингу было соблазнительно изолировать, а не высылать в СССР.

Напомню: Дильс говорил не для прессы, и поэтому его заявления были искренними, ваньку или там «ганса» валять тут было не перед кем и незачем.

Так вот что говорил Дильс: «Господин премьер-министр и все Имперское правительство действовали бы непоследовательно, если бы в случае с Димитровым отказались от принципа, о котором неоднократно публично заявляли: действительном их желании поддерживать дружественные отношения с Россией. Однако они решительно выступают против коммунистического мировоззрения, не принимая во внимание то обстоятельство, что это мировоззрение исходит из России».

Итак, уважаемый читатель, нацисты действительно были готовы «отделять котлеты от мух»… Борясь с коммунистами внутри рейха и за его пределами, они не были склонны делать своим врагом могучее государство — Россию.

Вот что для нас было важным прежде всего, и вот что игнорировали литвиновы…

ЗА ПОЛГОДА до начала Лейпцигского процесса, 8 апреля 1933-го года, Максим Максимович Литвинов принимал посла Германии фон Дирксена, который сообщил ему:

— Господин нарком, мы расследовали все инциденты с вашими гражданами, и беспрепятственная работа советских хозяйственных организаций в Германии будет обеспечена.

— А «Дероп»?

— Что касается «Деропа», то расследования показали: 85 процентов его немецких служащих — это активно действующие коммунисты.

— Ну и что, — безразлично возразил Литвинов.

— Однако германское правительство надеется, что впредь служащие ваших хозяйственных органов не будут заниматься политикой. Одновременно я уполномочен сообщить, что Германия готова провести в ближайшее время ратификацию Берлинского договора…

Сейчас для нашего уха, читатель, эта новость ничего особенного не значит. Но тогда она звучала примерно так же неожиданно, как если бы Дирксен сообщил о включении Тельмана в состав имперского правительства.

Ведь что такое был Берлинский договор между СССР и Германией?

Краткая история его такова. В октябре 1925 года на швейцарском курорте Локарно открылась Международная конференция. В третьей главе я о ней уже рассказывал, а сейчас кое-что лишь напомню и дополню. Германию в Локарно готовили к вступлению в Лигу Наций. И как водится, писаные и истинные цели различались диаметрально противоположно. Основным документом из числа Локарнских соглашений официально считался Рейнский гарантийный пакт, подтверждавший «версальские» границы в Европе.