Следы помады. Тайная история XX века - Грейл Маркус

в Каталонии во время Гражданской войны в Испании, подавленная сперва сталинистами, а затем Франко, поражение, которое Мур однажды воспринял как последний крестовый поход. Находясь в Нотр-Даме, он не изменил своего мнения, — но для Пере его поступок воскрешал жертв Сталина и Франко к жизни.

Раскручивая историю, “Combat” провозглашала, что вторжение в Нотр-Дам не имело прецедента в прошлом26. То, что мир не перевернулся вверх дном от заявления о смерти Бога, позволило газете забыть, сколько глубинных желаний, выпущенных на волю Французской революцией, имело свой исток в богохульстве — в забытой поэме Сен-Жюста «Органт», эпопее 1789 года об оргиях и изнасилованиях монашек, — забыть, как в ноябре 1793 года революционеры захватили Нотр-Дам и переименовали его в Храм Разума, возвели «Гору»[117] на клиросе и рукоплескали женщине, одетой как Свобода, возглавлявшей танец во славу смерти Бога. Коммунары, которые пытались сжечь собор в 1871 году, также были забыты.

Ни “Combat” и никто из хора сюрреалистов, будь они коммунисты или нет, не заметил, что основные образы в проповеди Сержа Берна, написанной для Мишеля Мура, позаимствованы из «Критики гегелевской философии права» Маркса. «Критика религии — предпосылка всякой другой критики», — писал он. —

Человек, который в фантастической действительности неба искал некое сверхчеловеческое существо, а нашёл лишь отражение себя самого, не пожелает больше находить только видимость самого себя… Это государство, это общество порождают религию, превратное мировоззрение… Упразднение религии, как иллюзорного счастья народа, есть требование его действительного счастья. Требование отказа от иллюзий о своём положении есть требование отказа от такого положения, которое нуждается в иллюзиях. Критика религии есть, следовательно, в зародыше критика той юдоли плача, священным ореолом которой является религия27.

Можно, конечно, пойти много дальше — к настоящим христам и антихристам позднего Средневековья: к Томасу Мюнцеру (герою раннего исследования Фридриха Энгельса), который в 1535 году повёл немецких крестьян на бойню в стремлении установить Царство Божие на Земле; к Иоанну Лейденскому, которому это частично удалось. «Социальные восстания милленаристского крестьянства», — писал Ги Дебор в «Обществе спектакля», —

естественно, определяются, в первую очередь, как стремление к разрушению Церкви. Но сам милленаризм разворачивается в историческом мире, а не на территории мифа. Вопреки предположению Нормана Кона в «Поисках тысячелетнего царства», это не современные революционные устремления являются бессознательными последствиями религиозной страсти милленаризма. Наоборот, именно милленаризм, революционная классовая борьба, в последний раз говорящая на языке религии, является современной революционной тенденцией, которой ещё недостаёт исторического сознания. Милленаристам было суждено потерпеть поражение, потому что они не могли осознать своё собственное действие как революцию28.

Мало что изменилось за более чем четыреста лет; мужчины и женщины давно уже на зубок выучили, что Бог умер, что его никогда не было, воспринимали историю как нечто, что они могут творить сами — должны творить сами, если гроссбух истории являлся чем-то большим, чем спектакль «видимости», книга мёртвых. Так слова Мура раскатывались эхом по различным эпохам, — но в тех счетах, которые предпочитали Дебор и его товарищи, был один более неотложный долг.

17 ноября

17 ноября 1918 года, если не 16 августа (а может, это был 1917 год), дадаист Йоханнес Баадер вошёл в Берлинский кафедральный собор. Если это было 17 ноября 1918-го, то, значит, спустя десять дней, как Курт Эйснер объявил о создании советской республики в Баварии, девять дней спустя после начала Ноябрьской революции, спустя день после созыва национального Rate Kongress: съезда советов, автономных групп рабочих, солдат и интеллигентов, теперь объединившихся для создания нового мира из обломков старого. На улицах раздавалась стрельба, а за закрытыми дверями поселился голод. На мгновение Германия прекратила существование.

Иногда Баадер ограничивался одержимостью на основателе мормонизма Джозефе Смите, но гораздо чаще он объявлял себя Иисусом Христом, и эти заявления сбитые с толку защитники дада пытаются сгладить иронией, но иронии там не было. Баадер был из тех пограничных психов, что неизбежно привлекались нигилистическими движениями и выходили в них на передний план, так как те по природе своей стирали границы между идеализмом и нигилизмом — как говорил Георг Гросс о берлинских дадаистах, что в другую эпоху они были бы флагеллантами. Но Баадер был больше этого: «набожный шваб, путешествовавший по стране как дадаистский священник» (Хюльзенбек), несвоевременный и принуждённый создать свой собственный контекст, свой язык, он являлся настоящим культурным перевоплощением адепта Свободного Духа, убеждённого в том, что если он ничего не может без Бога, то и Бог не может без него обойтись. В 1918 году в Берлине Баадер был безумцем, у которого имелся шанс изменить мир. Целая планета оказалась у него во рту, безучастный творец мог решать: проглотить её или выплюнуть.

Немецкое государство признало Баадера душевнобольным. По словам Хюльзенбека, Баадеру была дарована «охотничья лицензия», поскольку, в отличие от остальных из берлинского «Клуба дада», он не считался несущим ответственность за свои деяния и спокойно мог заниматься чем пожелает, о чём его товарищи могли только мечтать. Будучи Обердада, он воспользовался случаем. В самом сердце собоpa — с алтаря или с хоров — он провозгласил — в зависимости от того, какому свидетельству верить:

«ДАДА СПАСЁТ МИР!»

«К ЧЁРТУ ХРИСТА!»

«КТО ДЛЯ ВАС ХРИСТОС? ОН ПОХОЖ НА ВАС — ЕМУ БЫЛО НАПЛЕВАТЬ!»

«ПЛЕВАТЬ ВАМ НА ИИСУСА ХРИСТА!»

«ВЫ САМИ ЖЕ СМЕЁТЕСЬ НАД ХРИСТОМ, ВАМ ВЕДЬ НА НЕГО ПЛЕВАТЬ!»

Или в конце концов:

«ХРИСТОС ЭТО КОЛБАСА!»29

Баадер продолжил объявлением о «Смерти Обердада» — шумно анонсированным берлинской прессой, прилежно освещавшей дадаистские провокации, — чтобы превзойти его на следующий день «Воскрешением Обердада», таким образом обогнав Христа Первого на целых 48 часов.

Существует ещё одна неприглядная версия его мономании, которая внезапно проявилась не как безумие, а на ниве культуры. Рауль Хаусман, ближайший друг Баадера, вспоминает в своих мемуарах:

…я-то знал, что он был способен — за идею, как говорится — пробить головой стену…

В июне того года мне, Францу Юнгу и Йоханнесу Баадеру стало ясно, что надо прервать безмолвное оцепенение масс… Я пошёл с ним на поля Зюдендэ… и сказал ему:

— Это всё — твоё, если ты сделаешь так, как я тебе скажу. Епископ Брауншвейгский тебя не признал, ты за это осквернил его церковь. Разве это компенсация?! Я хочу поставить тебя нал людьми. Каждый волен быть божеством. Отныне ты — президент ООО «Христос», и тебе надо вербовать членов. Ты должен убедить всякого, что и он тоже, если только захочет, есть Христос — за плату в 50 марок. Как член нашего