Диалоги об Атлантиде - Платон

быть смешным.

Сокр. А всё-таки этого-то ответа, почтеннейший, он не только не примет, но еще сильно осмеет меня, и спросит: ах ты сумасшедший! думаешь ли, что Фидиас был худым мастером? – А я, вероятно, скажу: отнюдь нет.

Ипп. Да и правильно скажешь, Сократ.

Сокр. Конечно правильно; однако ж, как скоро я соглашусь, что Фидиас был мастер хороший, – он потом скажет: так того прекрасного, о котором ты говоришь, Фидиас, думаешь, не знал? – Как это? спрошу я. – Так, скажет он, что глаза Афины сделаны им не из золота, да и всё лицо, руки и ноги, – хотя золотые-то должны бы казаться прекраснейшими, – а из слоновой кости. Видно, он ошибся в этом, не зная, что золото всё, к чему прирождается, делает прекрасным. – На эти слова его что будем отвечать, Иппиас?

Ипп. Тут нет ничего трудного. Мы скажем: Фидиас правильно поступил; потому что слоновая кость, думаю, тоже прекрасна.

Сокр. Для чего же он, скажет, и глазных зрачков не сделал из слоновой кости, а сделал каменные, подобравши камень, сколько можно более сходный со слоновою костью? Или и прекрасный камень есть прекрасное? – Согласимся, Иппиас?

Ипп. Конечно согласимся (прибавив только), если он употребляется, где прилично.

Сокр. А когда неприлично, – дурен? – Согласиться или нет?

Ипп. Согласись, когда – неприлично.

Сокр. Так что же? мудрец ты, скажет он: слоновая кость и золото, если употребляются прилично, бывают, очевидно, прекрасны, а когда неприлично, – дурны? – Отвергнем ли это, или согласимся, что он говорит правильно?

Ипп. На это-то согласимся; ибо что каждой вещи прилично, то каждую делает прекрасною.

Сокр. А когда у кого прекрасный горшок, о котором мы недавно говорили, стоит на огне, полный прекрасной похлебки, – прилично быть в нем, спросит, золотому, или смоковничному уполовнику?

Ипп. Иракл! о каком человеке говоришь ты, Сократ! Не хочешь ли сказать мне, кто он?

Сокр. Да ты, всё равно, не знал бы его, хотя бы я и сказал тебе имя.

Ипп. Впрочем, я и так понимаю, что это какой-то неуч.

Сокр. Крайне несносный, Иппиас. Но, что же мы скажем? который из уполовников приличен похлебке и горшку? Или явно, что смоковничный? потому что похлебку он делает благовоннее и вместе с тем, друг мой, не разобьет нам горшка, не прольет похлебки, не загасит огня и имеющих кушать не оставит без этой, очень благородной пищи. А тот золотой мог бы сделать всё это; так что смоковничный, мне кажется, будет нам гораздо приличнее золотого, если ты не иное что-нибудь полагаешь.

Ипп. Да, гораздо приличнее, Сократ, (сказал бы я), если бы только мог разговаривать с человеком, предлагающим такие вопросы.

Сокр. И правильно, друг мой. Ведь тебе-то, так прекрасно одетому, прекрасно обутому, славящемуся мудростью у всех Эллинов, конечно, неприлично наполнять свою память такими именами; а мне ничто не мешает сталкиваться с этим человеком. Так ты продолжай[437] учить меня и ради меня отвечай. – Если смоковничный-то гораздо приличнее золотого, скажет тот человек, то не будет ли и прекраснее, так как приличное, Сократ, ты признал прекраснейшим сравнительно с неприличным? – Не согласимся ли мы, Иппиас, что смоковничный прекраснее золотого?

Ипп. Хочешь ли, я скажу тебе, Сократ, как определить прекрасное, чтобы отделаться от многих вопросов?

Сокр. Без сомнения; однако не прежде же, чем скажешь мне, который из двух сейчас упомянутых уполовников назвать в ответе более приличным и прекрасным.

Ипп. Отвечай ему, если хочешь, что сделанный из смоковницы.

Сокр. Говори же теперь, что́ сейчас намерен ты был сказать: ибо из того-то ответа, в котором я назвал бы прекрасным золото, открывается, как видно, что золото нисколько не прекраснее смоковничного дерева. Теперь опять, что́ еще назовешь ты прекрасным!

Ипп. Скажу тебе. Ты, кажется, ищешь для своего ответа чего-то такого прекрасного, что никогда, нигде и никому не представлялось бы дурным.

Сокр. Без сомнения, Иппиас; и ты теперь, в самом деле, прекрасно понимаешь.

Ипп. Слушай же. И если этому кто-нибудь будет противоречить, – знай, я назову себя человеком, ничего не смыслящим.

Сокр. Так скажи, ради богов, как можно скорее.

Ипп. Говорю: всегда, везде и всякому человеку прекрасно богатеть, быть здоровым, пользоваться почтением Эллинов, дожить до старости, прекрасно украсить могилы умерших родителей и наконец прекрасно и великолепно быть погребенным своими детьми.

Сокр. О, о! Иппиас, как дивно, величественно и достойно себя сказал ты! Клянусь Ирою, я рад за тебя, что ты помогаешь мне, кажется, так благорассудительно, как только можешь. Однако ж ведь на того человека мы не попадаем; напротив, хорошо знай, что теперь-то он еще больше будет смеяться.

Ипп. По крайней мере, смехом негодяя, Сократ. Ведь если он не может ничего сказать на это, а смеется, то станет смеяться над собою, и за то сам будет осмеян присутствующими.

Сокр. Может быть, так; а может быть, и то, что после этого-то ответа он, как я предугадываю, станет, должно быть, не только смеяться надо мною.

Ипп. А то что еще?

Сокр. Но и – если случится у него палка, и я, убегая от него, не уйду, – постарается порядочно попотчевать меня.

Ипп. Что ты говоришь? Господин твой, что ли, этот человек? и сделав это, он не будет отведен в суд и приговорен к наказанию? Разве ваш город не имеет законов и позволяет гражданам без причины бить друг друга?

Сокр. Отнюдь не позволяет.

Ипп. Поэтому несправедливо-то бьющий тебя будет наказан.

Сокр. Мне не кажется, Иппиас; нет, если только я дам этот ответ, – он, мне кажется, прибьет меня справедливо.

Ипп. Да и мне тоже кажется, Сократ, если ты сам так думаешь.

Сокр. Что же? не сказать ли тебе, отчего я думаю, что, дав такой ответ, буду побит справедливо? Хочешь ли и ты побить меня без суда, или примешь объяснение?

Ипп. Это было бы ужасно, Сократ, если бы я не принял; но что же ты скажешь?

Сокр. Скажу тебе таким же образом, каким доселе говорил, подражая ему, чтобы его слов резких и злобных, обращаемых ко мне, не относить к тебе. Ведь он, хорошо знай, будет говорить так: скажи мне, Сократ, думаешь ли, что ты несправедливо принял побои, когда пропел такой длинный дифирамб столь немузыкально, и отступил так далеко от вопроса? – Как же это? спрошу я. – Как? скажет он; разве ты не можешь помнить, что я спрашивал тебя о само́м прекрасном, которое всему, чему бывает прирождено, сообщает красоту, – и камню, и дереву, и человеку, и богу, и всякому делу, и всякой науке? Ведь об этом-то прекрасном я