Любовь и сон - Джон Краули

Он надел на Роз белые кроссовки и собирался зашнуровать их, но ей надоела игра, и она сделала это сама, как бы возвращая день и все происходящее в обычное русло. Ее речь стала быстрой и сбивчивой: у нее встреча. У нее работа.

— Я даже не знаю, где ты живешь, — сказал он.

— В Шедоуленде, — ответила она. — Знаешь, где это?

— Ничего себе, — сказал он. — Нет, не знаю.

— Это даже не город, — объяснила Роз. — Вверх по реке, по направлению к «Чаще».

— Телефон?

— Еще нет. Но скоро.

— А.

Расставаясь, она позволила ему дружеский чмок в щеку, но проводить себя не разрешила. В дверях она обернулась.

— Слушай, — сказала она, — тебе нравятся фейерверки?

— Тебе в голову такие странности приходят, — сказала Роузи Споффорду.

Смех чуть не перешел в слезы — так переполняла ее жидкость. В окне споффордовского домика — над самой бугорчатой кроватью — по-вечернему зеленело небо, все еще яркое, день еще не закончился.

— А то, — ответил он.

Когда они занялись любовью, ее голова как будто отсоединилась от остального тела и предалась своим забавам; она вспоминала старую башню в колледже и мелодичный перезвон колоколов, на которых играл ее первый настоящий любовник. Гулкая каменная комнатка и отполированные деревянные рычаги колоколов, весенние холмы и поля в распахнутых окнах — смотри и владей. Двигая рычагами, он ворчал и что-то напевал; он опускал их вниз, а они в свою очередь чуть не отрывали его от земли; он пел песни довольно нерешительным ларго,[458] произнося слова так быстро, как только мог играть. Вот иду я — в сад — одиноко. Где роса — на кустах — застыла.[459] Вниз, вниз, каждое движение отзывалось колокольным рокотом, чье эхо терялось в новой волне звука, и в новой, и наконец гармоники заставляли радостно дрожать ее грудную клетку и ягодицы.

— Ой, мне надо бежать, бежать надо, — пробормотала она.

— Не-е, — сказал он.

Она спросила у изменившегося до неузнаваемости дня: Что это? Отчего каждый новый нажим на большие рычаги, становясь все легче, делал мир прозрачным и приветным и все сущее предлагало себя, готовое измениться, если я того захочу, или остаться прежним, если таково мое желание?

Желание — это жизнь. Мечты — это жизнь. Лишь не надо желать, чтобы вещи остались прежними, или мечтать, что они могут быть неизменными.

Она подумала: Если мир действительно стал жертвой злого проклятья, может быть, для его пробуждения ничего больше и не надо? А если она может пробудить его — изнутри, из глубин естества, — то может ли она подтолкнуть его, совсем чуть-чуть, в другую сторону, чтобы он снова заснул?

— Боже, — засмеялся Споффорд, внимательно изучая ее сосредоточенность. — Ты будто окаменела.

— А этот Клифф, — спросила она. — Он вроде врача, да? От невидимого дома у подножья горы в прозрачное небо поднялась ракета, оставляя за собой зыбкую полосу дыма; остановилась и разорвалась с горделивым, хотя и негромким чпоканьем.

— Отвези меня, а?

— Ой, не хочется. Ладно.

Новая ракета, запущенная с другого двора, поднялась над темными дубами Аркадии, как раз когда Споффорд въехал в ворота. Она храбро карабкалась вверх, дрогнула, устремилась вниз и взорвалась; на землю падала пригоршня оранжевых огоньков.

— Загляну-ка я к ребятам еще раз, — сказал Споффорд.

— Я отсюда пешком дойду, — ответила она. — Увидимся.

— Я схожу, постучусь в дверь с черного хода. Хочу получить свою долю пожеланий спокойной ночи.

— Только не надо. Миссис Писки здесь.

Она вылезла из машины и зашагала по дорожке. Вопреки обыкновению, у парадного входа не горел ни один фонарь, и на фоне светлого неба дом казался сгустком темноты.

Это еще что. На дорожке у парадного входа стояла «букашка», без сомнений — машина Вэл: с искусственным цветком, прикрепленным к антенне, благодаря которому она находила машину на переполненных стоянках. И тут Роузи увидела, что парадная дверь открыта.

Она вошла внутрь, и большая дверь с натянутой сеткой от насекомых затворилась за ней — не то сама собой, не то по воле ветерка. Коридор вел через дом, мимо темных гостиной и столовой, в библиотеку. Там свет горел.

Он умер, подумала она и поняла, что не хочет проходить через дверь, а ноги всё ступают вперед. Она толкнула дверь.

Не умер. Когда Роузи вошла, он взглянул на нее с тем же испуганным и непонимающим видом, как и утром. Но он изменился: ему стало хуже, гораздо хуже.

Вэл сидела подле него на стуле с прямой спинкой; она взглянула на Роузи взволнованно, будто в чем-то была виновата.

— Что случилось? — спросила Роузи. — У него был…

— Я не знаю, — ответила Вэл. — Приходил врач. Раньше. Тебя не было. Он хотел, чтобы Бони тотчас же отправился в больницу. Думаю, он отказался.

— Господи, неужели? — Сердце Роузи забилось сильнее. — Бони, ты уверен.

Он не ответил. Роузи не знала, понимает ли он, что в комнате есть еще кто-то.

— Должна прийти медсестра, — сказала Вэл. — Уже вот-вот. Экономка…

— Миссис Писки.

— Опять пошла звонить. Роузи подошла к кровати.

— Бони. — сказала она.

Он поднял руку. Он знал, что она здесь.

— Он говорит, что хочет пописать, — сказала Вэл. — Давай отведем его в туалет. Сможем? Если возьмем под руки.

— Разве что миссис Писки поможет.

— Хорошо, — согласилась Вэл. — Он уже начал беспокоиться.

Она уперлась локтем в ладонь другой руки и опустила подбородок на костяшки пальцев; она глядела на Бони, как доктор на умирающего ребенка на старой хромолитографии. Он угасает.

— Вэл, — спросила Роузи, — почему ты здесь?

Она уже почти решила не приезжать. Тем вечером она не осмелилась покинуть Дальнюю Заимку, прежде чем луна перешла в новый знак: Вэл боялась, что, пока луна в ее знаке, она может расстроиться и расплакаться; потом, проехав уже милю или две, она остановилась, утратив решимость; ей пришлось вернуться в Заимку, выпить чаю и укрепиться духом.

Она не сказала матери, куда отправляется. Когда, сидя за столом на кухне, с кружкой в руках (надпись гласила: «Сегодня первый день оставшейся тебе жизни»), мама посмотрела на Вэл, той пришлось быть немного резкой, чтобы мать не вмешивалась. Если бы мама смогла вытянуть из нее правду (слова уже готовы были сорваться с языка), она бы, возможно, запретила поездку; относясь к запретам и приказам с презрением, Вэл не была уверена, что смогла бы высмеять и этот; она сомневалась, что у нее хватило бы сил еще раз принять это решение.

В любой момент (в любой момент за последние пять лет, он и так подзадержался) Бони может умереть, а она так и не…

Сменяющиеся чувства по-разному рисовали эту сцену в ее воображении — а Вэл чуть ли не с детских лет думала о будущей встрече, каждый раз по-иному: облюбованный расклад вдруг менялся по велению ее сердца, которое она часто не понимала вовсе. Годами она вообще не думала об этом, а потом многие месяцы, зимой и летом, редко думала о чем-нибудь Другом.

Яростная, праведная, торжествующая. Надменная. Печальная, попрекающая. Впервые в жизни готовая потребовать то, что ей необходимо. Торжественная, как судья. Жестокая. Она не знала, но ей необходимо было знать, чтобы сыграть каждую из этих ролей, — что же чувствовал, что знал, что думал он все эти годы; она могла лишь представить это, и, в соответствии с тем, как менялись ее чувства, менялся и его отклик.

Мама сказала, что он никогда не отрицал этого, никогда не отталкивал ее, никогда не говорил, что она не сможет это доказать или что он сможет доказать — мол, его шансы чертовски невелики, как будто мало других претендентов; а потом мама всегда добавляла, что к ней всегда относились с большим почтением и добротой, не только мелкие сошки, но и сошки покрупнее, под- и над-сошки, которых ей довелось знать, в их числе местные воротилы и несколько эстрадных знаменитостей, такие захудалые, что смех вызывали уже их имена.

А также Бони Расмуссен.

Взрослея, Вэл чувствовала, что она все больше запутывается в паутине отговорок и уклончивых объяснений, которая не давала ей разобраться в неких вопросах и в детстве, и позже. Когда она была еще очень маленькой (мама по-прежнему делала вид, будто не верит в памятливость Вэл), ей разрешали приходить в домики, спрятанные меж сосен, помогать матери при уборке; женщины, которые там вроде как жили, всегда были немного сонными и всегда радовались ей. Потом Вэл запретили ходить к домикам, а вскоре их вообще закрыли. Когда она стала подростком и слова матери для нее превратились в ничто, она снова пошла туда, вдохнула сырой запах старых кроватей, заглянула в ящики, устланные газетами времен войны, нашла пару шпилек. Время от времени мама пыталась рассказать ей что-нибудь об отце — исчез ушел в отлучке, — но выходило не более убедительно, чем ее сказки о Зубной фее[460] или Песочном человеке. Вэл никогда не давила на мать, опасаясь, что отец обернется чистым вымыслом. Но с годами паутина расползалась: однажды вечером, на «свидании вслепую», парень Вэл высказал жестокое предположение, исходя из давних слухов о ее и мамином прошлом, и мама наконец-то поняла, что дочь пора просветить. Что вовсе не значило, будто она ничего не утаила.