Тайная алхимия - Эмма Дарвин

— Вряд ли именно твои слова привели к такому результату… Заставили Джин… начать смотреть по сторонам. Может, все было и не так. Кроме того, ты же не ушел? Ты остался.

— Да, я остался… — соглашается Марк, протягивая мне руку ладонью вниз, так поступают, когда хотят коснуться кого-то лишь слегка, с безопасного расстояния.

Наши глаза встречаются, но не с жаром нашего общего прошлого и настоящего, как они встречались в замке.

Марк выглядит усталым и слегка печальным. Может быть, он чувствует, что я на безопасной от него дистанции, достаточно безопасной, чтобы все это сказать и просто попросить немножко помощи. Его рука складывается чашечкой поверх моей всего на одно мгновение. Его прикосновение как ноющая боль, а я жажду большего, как будто только все его тело утолит мое безнадежное изнеможение.

И он тоже это чувствует. Я могу понять это по тому, как его рука разжимается, чтобы полностью стиснуть мою, по жару его ладони и по хватке его пальцев.

Мы стоим так долгий миг, и мое сердце начинает резко стучать. Адам, где ты?

Я не говорю этого вслух. Но Марк внезапно отступает, замыкается в себе, будто я и впрямь это сказала.

— Спокойной ночи, Уна, — произносит он, слегка касаясь губами моей щеки. — Хороших снов.

— Спокойной ночи, Марк.

Мы оба поворачиваемся, отпираем наши отдельные номера и в одиночестве идем спать.

Елизавета — Первый год царствования короля Эдуарда V

Меня называли упрямой оттого, что я не обращала внимания на Совет. Меня называли колдуньей, и эту женщину, любовницу Эдуарда, госпожу Шоре, — тоже. Я бы посмеялась над такими словами, если бы от того же человека не услышала, что господин Гастингс арестован в покоях Совета, а через час убит. Мне сказали, что принц Ричард, герцог Йоркский — мой маленький Дикон, — не нуждается в убежище, потому что не сделал ничего плохого. Просто его брату, королю, в королевских апартаментах Тауэра нужна компания, пока его готовят к коронации.

Теперь, когда Энтони в плену, а Гастингс мертв, не стало двух людей из Совета, больше всех любивших детей Эдуарда и заботившихся о них. Великие и честные люди ушли, и правительство не имело более никакой власти, кроме власти Ричарда, именем которого вершились все дела в королевстве. Однако, как бы меня ни тревожило их беспокойство, что мой отказ восстановит людей против них, я не отдам им Дикона.

Меня называли Медеей, отнимающей свободу у своих детей ради того, чтобы отомстить врагам. Но Эдуард не был Ясоном, и как я могла уничтожить то, что любила больше всего на свете: двоих младших сыновей, еще живых? Меня не победят: я стояла на своем, приводя довод за доводом. Я сказала, что убежище защищает невинных так же, как и виновных, и, если Нед хочет развлечься, лучше доставить его сюда, в Вестминстер, где о нем позаботится мать. Они не привели ни единого аргумента, который бы я не опровергла.

Чтобы заставить меня передумать, здание убежища в Вестминстере окружили вооруженные люди Ричарда Глостера — окружили так тесно, что могли бы ворваться внутрь по единому приказу. Мы видели их из каждого окна, а они видели нас.

Ворваться в убежище — ужасная вещь. Но я не была уверена, что Ричард Глостер не отдаст такого приказа. Аббатство Тюксбери не было привилегированным убежищем. Многие все еще порицали Эдуарда за то, что после битвы тот вытащил из убежища своих врагов, а потом обезглавил их на рыночной площади. А Ричард многому научился у своего брата.

Я знала, с каким поручением они явились в тот день, и все же была рада увидеть доброго старого архиепископа Томаса Кентерберийского, когда тот вместе с другими лордами Совета вошел в зал аббатства. Он был крупным мужчиной, Томас, широколицым, щедрым на улыбки, уютно выглядевшим в алом кардинальском одеянии.

Много раз после очередного собрания Совета, которое заканчивалось криками и угрозами, он приходил в мои апартаменты и, садясь у огня, тихо говорил о том, как можно погасить эти ссоры. Потом мы молились, я опускалась на колени, чтобы получить его благословение, и после этого ночью мне легче спалось.

До кануна дня святого Иоанна оставалась лишь неделя.

Должны были явиться актеры, дававшие представление, в котором ничто не оскорбляло освященную землю. Я обещала Дикону и маленьким девочкам, что они смогут подняться на крышу, чтобы посмотреть на костры.

Я стояла на возвышении в зале аббатства, держа за руку Дикона, а Бесс и Сесили прислуживали мне.

Если бы все шло хорошо, обе они уже были бы замужем, в безопасности, под присмотром своих мужей. Я вышла замуж за Джона Грэя и стала матерью в их возрасте. Моя красавица Мэри уже год как была в могиле, но мне казалось, что она хлопочет вместе со своими сестрами, как делала при жизни. Был ли мой сын Ричард Грэй уже мертв в темных недрах башен Миддлхема? А Томас Грэй? Когда мы услышали, что Энтони схватили, Томас исчез. Мы надеялись, что он в безопасности в Бретани, но не получали о нем никаких вестей.

Я отогнала эти мысли и выпрямила спину, слушая, как Томас Кентерберийский снова излагает решение Совета: я должна отдать Дикона. Слушая его слова, я чувствовала, как усталость затопляет мою душу, в которой я не позволяла поселиться ужасу.

Но я не буду знать отдыха до тех пор, пока мы не будем в безопасности. Лица лордов становились все более нетерпеливыми, потому что они не могли привести аргументы, которые я не могла бы сокрушить, и у них не было никаких законных средств забрать моего мальчика, кроме моего согласия.

Я выпрямилась во весь рост и возвысила голос, так что он заполнил комнату.

— Мои господа, прошу прощения. Не женские страхи и не упрямство заставляют меня отказывать в вашей просьбе, но материнская забота о детях. Боялась ли я отослать моего сына Эдуарда, принца Уэльского, в Ладлоу, хотя тогда он был всего лишь маленьким ребенком? Нет, потому что это делалось ради блага королевства. Но если вы заберете Ричарда, герцога Йоркского, из-под моего присмотра, от этого не будет никакой пользы, а лишь много вреда. Закон не разрешает ни одному человеку быть опекуном того, чья смерть могла бы принести ему выгоду, будь он протектор или менее значительная личность. Я взываю лишь к законам человеческим и законам природы. Вы, кто думает о благе моих сыновей, я знаю, поймете. Я знаю также, что какие бы оскорбления он мне ни бросал — оскорбления, которые я не буду повторять, потому что презираю их, — протектор не причинит своей душе такого огромного вреда, какой причинят ей угрозы святому убежищу. Засим я благодарю вас за учтивость, господа, и желаю вам хорошего дня.

Среди них раздался шорох, как будто они собирались шагнуть ближе и спорить еще ожесточеннее, хотя я и знала: все доводы исчерпаны.