Гнёт ее заботы - Тим Пауэрс

― Жаль, ― только и сумел сказать он, поднимая железный кейс, ― что мы так и не успели узнать друг друга получше.

Шелли улыбнулся, и когда Кроуфорд отпустил его руку, он еще больше привел свои волосы в беспорядок. ― Теперь уже едва ли остался кто-то, кого можно узнать ― так что отправляйся. Он потянулся и похлопал выступ на пиджаке Кроуфорда, где лежала склянка с кровью. ― Передай Мэри, что я… ее люблю.

Кроуфорд использовал часть оставшихся денег Шелли, чтобы нанять самое на его взгляд быстроходное судно, какое нашлось в порту, и когда они с Джозефиной поднялись на борт, и одномачтовый шлюп устремился на север, скользя по прозрачной голубой воде, он дохромал сквозь ветер, несущий мелкие брызги, на нос корабля и стоял, всматриваясь вперед, навстречу тому, что так или иначе должно было стать кульминацией последних шести лет его жизни.

Ему по прежнему было далеко до уверенности, что он сможет сделать то, что пообещал: выполнить процедуру, которая защитит Джозефину и заодно спасет Мэри и ее маленького сына ― но также лишит его всякой надежды на долгожительство, которым вот уже несколько столетий наслаждались де Лож и Вернер фон Аргау. Возможно, когда-нибудь он сможет снова стать заурядной жертвой, если сумеет найти хищника-нефелима, чтобы окунуться в его разрушительную страсть, но ему, безусловно, больше никогда не представится шанс снова вступить в семью.

Им-то легко было ждать от него такой жертвы. Де Лож уже прожил несколько веков безмятежной жизни; Шелли видел, как умерли почти все его дети, но все еще мог спасти оставшегося; а Джозефине никогда даже и не предлагали стать членом семьи.

Он достал пузырек с кровью Шелли из кармана и подумал, как легко было бы просто уронить его за борт, в океан.

Он бросил взгляд на Джозефину, которая, с закрытыми глазами, сидела позади, возле мачты, что-то проговаривая ― очевидно старую добрую таблицу умножения. Ее лоб блестел от пота. Он попытался увидеть в ней обузу, ненавистную ответственность, которую он случайно взвалил на себя, и что-то в бездонном небе, казалось, помогало ему в этих мыслях ― внезапно Джозефина стала казаться слишком материальной, слишком горячей и живой, слишком скоропортящейся, словно какая-нибудь снедь, выставленная на продажу на рынке на открытом воздухе, где приходится отгонять жужжащие полчища мух, чтобы увидеть, что перед тобой за товар, овощ или мясо.

Но, несмотря на то, что какая-то сила помогала ему видеть в ней недолговечный ядовитый плод ― словно гриб-дождевик, вырастающий поутру на лужайке, а на закате лопающийся, выпуская облако дыма ― что-то внутри него, что-то исполненное большей силы, заставляло видеть Джозефину в других обстоятельствах: он видел ее беспомощной в море, пока он, ничего не делая, глядел на нее сверху; пойманной в ловушку в горящем доме, пока он напивался поблизости; изуродованной в кровати, в которой он заснул и продолжал спать.

А затем он вспомнил, как она вытащила его и Байрона из пропасти на вершине Венгерн; и как она целовала его ртом, полным стекла и чеснока, на Римской улице; и вытащила его из моря и разминала его ногу своими измученными руками; а также вспомнил пляж, на котором они впервые предавались любви, в тот день, когда у Мэри случился выкидыш.

И несчастно положил пузырек обратно в карман.

Немногим позже, когда солнце перевалило за полдень, судно легло в дрейф и спустило паруса, и Кроуфорд и Джозефина, перебравшись через планшир, вброд направились к берегу, в нескольких сотнях ярдов к югу от Каза Магни; весь путь занял не больше пяти часов.

Солнце, словно застывшая на месте шаровая молния, ослепительно сияло в выжженном пурпурном небе.

― Она будет слабой, ― хрипло сказал Кроуфорд Джозефине, волоча палку по раскаленному белому песку, на котором он рисовал пентаграмму, ― так как сейчас день. Но она все равно придет, потому что будет думать, что Шелли и я в опасности, а она… Его горло судорожно сжалось, и он вынужден был остановиться, прежде чем продолжил… ― она любит нас. Он стянул пиджак, но по лицу все равно градом катился пот, насквозь пропитывая рубаху.

Джозефина ничего не ответила. Она стояла на вершине пляжного склона, у самой кромки деревьев, и Кроуфорду пришло на ум, что где-то поблизости было место, где они впервые познали друг друга. Впрочем, его мысли были сейчас от этого далеки.

Шагнув из пентаграммы, он поставил на песок взятый у Шелли железный кейс, и присел, чтобы его открыть. На мгновение вонь чеснока вытеснила соленые запахи моря, но даже после того, как налетевший ветерок унес прочь первый дурманящий выдох, зловоние раскачивалось в раскаленном воздухе словно пряди морских водорослей в водах прилива.

Он открыл маленькую банку, повернулся к пентаграмме и вытряхнул смесь древесных стружек, серебряных опилок и измельченного чеснока в четыре из пяти неглубоких желобка, оставив пустой линию, обращенную к морю. Затем поставил все еще открытую банку на песок рядом с ней. Наконец, он выпрямился и пристально вгляделся в западном направлении туда, где отделенные искрящейся голубой гладью залива высились горные пики Портовенере.

Он понимал, что готовится навсегда изменить свой мир, лишить его всего волшебства и предвкушения чего-то необычного, и того, что Шелли однажды в своей поэме назвал «неудержимое очарованье ужаса[354]».

― Прощай, ― подумал он.

― Приди, ― бесшумно позвал он.

Он беспощадно укусил палец и вытянул его над пентаграммой, так что быстрые капли крови упали на песок внутри; затем он достал из кармана пузырек, вытащил пробку и вылил половину его содержимого поверх своей крови. В стеклянном сосуде все еще оставалось на дюйм или около красной жидкости, и он обреченно глядел на нее в течение нескольких секунд, пытаясь набраться мужества, чтобы сделать то, что надлежало теперь сделать.

― Но смелости клинок об этот камень преткновенья заточи[355], ― прошептал он самому себе, а затем выпил кровь и зашвырнул опустевший пузырек в плещущееся неподалеку море.

А затем он был одновременно в двух местах. Он все еще был на морском берегу и осознавал пентаграмму, присутствие Джозефины и горячий песок под ногами, но также он был на раскачивающейся палубе Дон Жуана, оставшейся позади в наводненном судами порту Ливорно.

― Он здесь, ― услышал он себя, обращающегося голосом Шелли к двум попутчикам, находящимся вместе с ним на корабле. ― Отплываем.

Где-то далеко, по ту сторону Портовенере, обретал форму мираж, и хотя на них не обрушились яростные порывы ветра, грозящие разметать начертанную им пентаграмму, Кроуфорд ощутил, как что-то огромное устремилось к ним сквозь разделяющий их океан.

Джозефина судорожно выдохнула, и, когда он раздраженно на нее оглянулся, он увидел, что она с хлопком прикрыла рукой стеклянный глаз. ― Я видела ее, ― прошептала она хриплым от испуга голосом. ― Она приближается.

― Чтобы умереть, ― сказал Кроуфорд.

Он чувствовал палубу яхты Шелли, покачивающуюся под ногами, и ему приходилось постоянно напоминать себе, где он находится, чтобы не раскачиваться вместе с ней. ― Как и Шелли, ― сказал он, вынужденный говорить громко, так как в ушах звенел несущийся по палубе Дон Жуана резкий хохот де Ложа. Глазами Шелли он видел низкие, темные облака, надвигающиеся с юго-запада на Ливорно, и едва уловимо чувствовал его решительно сдерживаемый страх перед тем, что вскоре должно было случиться.

Затем все его внимание обратилось к тому, что видели его собственные глаза, так как теперь она была здесь, на берегу, стоящая обнаженной в начерченной на песке пентаграмме.

Она мерцала в слепящих отблесках солнца на белом песке, но прежде, чем он смог внимательно ее рассмотреть, он быстро припал к земле и вылил древесно-песочно-чесночную смесь вдоль последней линии, замыкая нарисованную им геометрическую фигуру и запирая ее внутри.

Когда это было сделано, он отступил назад, и, наконец, позволил себе взглянуть на нее.

Вся она была жемчужно-белой и гладкой, и от неземной красоты ее губ и точеных грудей и волнующей стройности ног у него захватило дыхание; и хотя он видел, что солнечный свет причиняет ей ужасные страдания, ее колдовские металлические глаза смотрели на него с любовью и, казалось, прощали все, что он только собирался сделать.

― Где мой брат? ― спросила она. И голос ее зазвучал словно мелодия, исполняемая на серебряной скрипке. ― Зачем ты позвал меня и лишил меня свободы?

Кроуфорд заставил себя отвести от нее взгляд, и увидел, как песок волнами разбегается от пентаграммы. ― Шелли направляется туда, ― напряженно ответил он. ― В этот шторм…

Он услышал шелест ее босых ступней по песку, когда она повернулась чтобы взглянуть на юг. Она издала едва слышный звук, то ли вздох, то ли всхлип, и он знал, ее страшили мучения, которые предстояло пережить, чтобы спасти Шелли. ― Ты ведь не хочешь, чтобы он умер, ― сказала она. ― Освободи меня, чтобы я могла его спасти.