Великое сидение - Евгений Люфанов

– Я не сразу убег, сперва думал… Думал, думал, а потом и надумал. Чего я стану служить? Богатые да знатные от службы линяют, а нам таким лямку тянуть? Выходит, энти хоша и сытые, гладкие, а считают себя вроде как к солдатчине слабосильными. В полки записаны, а в муштре не больно охочи быть, больше отпущения к своим делам норовят получить. А мне, думаю, чего для служить? На войну погонят, а там дожидаться, когда пуля настигнет? На что мне она?.. Вот и убег потому, – откровенно признавался бывший каптенармус Филимон Бабкин.

– Ну что ж. Ничего, что так, – благосклонно относился к нему собеседник, еще не принявший иночества, но слывший не простым послушником, а старшим над ними, и потому в знак почтительности послушники называли его отцом Демидом. Так он и Филимону велел себя называть. – А дом твой где? – продолжал он выспрашивать новоприбывшего.

– Тут вот, – кивнул Филимон на избу, у которой они сидели.

– А допрежь, до солдатчины?

– Дом где? – переспросил Филимон и ухмыльнулся. – В чистом поле под кустом дом.

– Значится, гол как сокол? – уточнял отец Демид.

– Хоть шаром по мне покати, – голым-голо. Да я на то безунывный. Когда нет ничего, тогда много легче. Никакой, значит, тягости на тебе. Голый что святой, ни разбоя, ни грабежа не боится.

– То воистину так, – согласился отец Демид. – А вино любишь пить?

– Трезвенник, – опечаленно вздохнул Филимон. – Не пью оттого, что пить не на что. А ежели бы кто поднес… Вот хоть ты, отец… Я б всю прыть свою показал. Вот те крест!..

– Попомню это, может, и поднесу, – посмеялся отец Демид.

– Вот бы ладно было! – воскликнул Филимон.

– А что ж, я ребят-ухарей почитаю.

– Я бы с тобой, когда б выпили, побойчее поговорил, уважил бы тебя в чем-нито, – обещал Филимон.

– Хоша ты, малый, и продумной, а пропащим тебе в жизни быть, попомни слово мое, – предрекал ему отец Демид. – Потому – бесхозяйный ты.

– Навряд так. Я каким хошь могу стать, – заверял его Филимон. – Захочу – и хозяйством обзаведусь. Сразу будет все. Скотины – таракан да жужелица, посуды – крест да пуговица, одёжи – мешок да рядно, у ворот – ни забора ни подворотни, а у дома – ни кола ни двора. Худо, что ль?

Посмеялись оба, и отец Демид благодушно потрепал веселого собеседника за плечо.

– Разбитной ты, видать.

А Филимон, стараясь угодить ему, продолжал балагурить:

– И тебе, отец, давай бог и царица небесная на мое пожелание: прожить сто годов, нажить сто коров, табун меренков да подмостье хряков, овец полон хлев да не в переводе чтоб хлеб, кошек шесток, кобелей пяток и в квашне б тебе постоянный всход.

– Придется, парень, приветить тебя, угостить. По ндраву ты мне.

– Это вот хорошо! Люблю так, когда не светило, не грело, да вдруг припекло! – восторгался Филимон в предвкушении угощения.

Отец Демид повел его в стаю и там, в полутемном закутке достал из тайника склянку и кружку.

– Самое то, что надобно, – потирал Филимон руки. – Скляницу вина, полтора блина, да и будет с меня.

Ради закрепления знакомства и приятной встречи заздравно выпили.

– Такого я роду, отец Демид, что на вино глядеть не могу, зараз его выпиваю, – продолжал Филимон балагурить и, допив, крякнул от удовольствия, а на закуску провел рукавом по губам. – Хошь как хошь, а я с тобой в дружбу войду, ты только, сделай милость, пособи в одном дельце, – подмигнул Филимон нежданно обретенному дружку.

– Сказывай, что надумал.

– Надумал, отец… Вчерашним днем, когда пришли мы от старца отца Андрея, я с устатка после дороги лег спать и проспал допоздна. А там и ночь подошла – опять спать. А в завтрашний день не миновать нам на завод уходить, только нынешний остается… Подскажи, отец, куда б нам пойти? Втроем мы: я, Трофим да Прошка. Нибудь какую черничку альбо послушницу… Тебе повиднее тут. Как бы такое дело, отец, добыть? Удружи помочь нам.

– Да это просто у нас, – не задумываясь, сказал отец Демид, – в беспоповщинский толк подаваться надо, на том конце ихний скит. А там в любую сехту входи. Акулиновщина – одна называется, филатовщина – другая, а то можно и к хлыстам еще. Все там блудно живут, и матери, и послушницы. И у них без разбора в стыду. Христовой любовью это считается. Приманчиво там.

– Грешат, сталоть, по малости, да?

– Черничкам либо беличкам блудный грех замолить – дело легкое: положи сто поклонов, а не то отпой молебен мученице Фомаиде, какая помогает от блудные страсти, и все с девки аль с бабы как с утки вода. И на том свете никогда не вспомянется, потому как тайно содеянное не судится. Это простым падением называется, а нисколь не грехом. И святые падали да угождали богу. А без того никакому человеку прожить нельзя. Мы тоже – когда к беспоповным пойдем, а в ину пору – к хлыстам. Тоже и у них завлекательно. Сперва песни поют, потом пляшут, а потом какую хошь, ту себе и бери. Они тому добре рады. А в беспоповщине, ежели какие были женатыми, то им разжениться велели, друг от дружки отстать, а в Христову любовь вступать с кем захочешь.

– Хорошо у вас с этим, – одобрял Филимон.

– Вольготно, об чем говорить! – подтверждал отец Демид. – А иначе-то как бы и жить? Там согрешишь, а тут спасешься, а без греха спасения быть не может.

– Сталоть, на тот конец нам идти?

– На тот. Погоди, малость повечереет – и я туда схожу.

– Это, отец Демид, вовсе здорово, ежель вместе-то!.. Остатки давай сюда, наливай, – подставил Филимон кружку.

Допили скляницу за общее их здоровье.

– Ты, отец, здоров будь!

– И ты тоже.

И озорно повеселевший Филимон пошел сообщить Трофиму и Прошке о предстоящем увеселительном походе на тот конец Выговской пустыни.

– Как же мне туда пойти, когда у меня жена есть? – смутился Трофим.

– Ну так что?

– Дак ведь сказано, какую бог послал, той и держись, а на чужую не зарься, грешных дел не умножай.

– Где она у тебя, жена-то?

– Известно где. В Петербурге теперь, у государыни Прасковьи Федоровны.

– Сталоть, ты кликнешь ей, чтоб она к тебе шла? – насмешливо спрашивал Филимон.

– Так-то так, а ведь все-таки… – колебался Трофим. – А то, может, и вправде пойти…

– А то понарошке, что ль?!

У Прошки живо загорелись огоньки в синих его глазах, а щеки стыдливым румянцем покрыло.

– Не боязно будет, а?.. Ну, как ежели драка какая?

– С кем драться-то? С девками? Или ты не осилишь?

– Сладит небось, – ответил за Прошку Трофим.

На том конце Выговской пустыни были раскинуты стаи разных раскольничьих сект и толков. В одной беспоповщине были иконоборщина, волосатовщина, морельщики, субботники, рубишники и другие. В выговских сектах насчитывалось двадцать толков, названных по именам их основателей: онуфриевщина, илларионовщина, акулиновщина, емельяновщина, куприяновщина, и по некоторым другим именам. Различие между этими толками было невелико, например – по числу поклонов за один и тот же грех, или, вернее, падение; разнились приемы каждения кадилом; какие лестовки держать, кожаные или холщовые. Одни секты и толки были дружны между собой, а другие издавна враждовали и к примирению прийти не могли. Велись затяжные споры и пререкания. Морельщики ругали поморцев за прием к себе беглых попов; федосеевцы – поморцев за браки; филипповцы – федосеевцев за то, что не по уставу, а как кому вздумается клали земные поклоны, а сапелковские бегуны проклинали всех, кто жил в своих избах. Одни других называли еретиками, нечестивцами; предвещали божеское наказание даже за малые отклонения в соблюдении устава и правила. Кричали:

– Знаем мы, всяк крестится, да не всяк молится истинным моленьем, запомни, еретица, не избежать тебе муки вечные, тьмы кромешные, скрежета зубовного, огня негасимого. Жупел, смола кипучая, гегенские томления ожидают тя за моления и поклоны неправедные.

Наносили не только укоры, но и проклятья другому толку и хвалили лишь одну свою веру.

Недавно совсем повздорили между собой хлебопеки из двух скитов. Один кричал, что хлеб надо пекчи на квасной гуще, почитая хмелевые дрожди за греховную скверну, а другой ему не уступал. Слово за слово, крик за крик – и подрались. Слава богу, потом сами же известили, что не столь по делу дрались, а больше ради потехи.

Был крещенский сочельник. Старицы-черницы и послушницы-белицы выходили из скитских изб на подворья и жгли пучки лучины, чтобы на том свете родителям было тепло. Исполнив это доброе дело, собирались коротать тягучее вечернее время. Жалко, что гадать не положено, – судьба каждой определена и не о чем больше загадывать. Это в миру девки могут на суженого ворожить, а тут один у всех суженый – Исус Христос. (Не спутаться бы в слове, не назвать его, не дай бог, по-никонианскому – Иисусом).

В беспоповщинской секте акулиновщинского толка послушница Серафима слезно плакала, печалуясь о себе, и молилась богу:

– Господи, помилуй! Среди юных своих лет вяну, аки нежный цвет. Господи, помилуй! Ты разбойникам прощаешь, рай заблудшим открываешь. Господи, помилуй! С верой днесь к тебе взываю и любовию пылаю. Господи, помилуй! Ниспошли мне благодать, чтоб безропотно страдать. Возложивши крест нести, ты приди меня спасти. Господи, помилуй!