Загадка народа-сфинкса. Рассказы о крестьянах и их социокультурные функции в Российской империи до отмены крепостного права - Алексей Владимирович Вдовин

дворяне – представители западников и славянофилов. «Тарантас» остался в истории крестьянской темы скорее собранием эффектных максим730.

Уподобление русского мужика непосредственно сфинксу, мифологическому существу женского пола, испытывающему царя Эдипа, судя по всем данным, могло возникнуть лишь в пореформенный период в связи с подготовкой отмены крепостного права. В 1862 г. в письме П. В. Анненкову Тургенев напрямую уподобил русский народ «сфинксу»:

Дела происходят у Вас в Петербурге – нечего сказать! Отсюда это кажется какой-то кашей, которая пучится, кипит – да, пожалуй, и вблизи остается впечатление каши. Освистанный Дюкре-Дюминиль-Костомаров, – а там Чичерин-доктринер и Аксаков со своим «Днем», и Никита Безрылов и тоже освистанный Ч<ернышевск>ий. Все это крутится перед глазами, как лица макабрской пляски, а там внизу, как черный фон картины, народ-сфинкс, и т. д. Хочется взглянуть на все это собственными глазами, хоть наперед знаешь, что все-таки ничего не поймешь731.

В том же году в романе «Отцы и дети» Базаров, штудирующий анатомию глаза, в «загадочный взгляд» не верит, но поклоняется иному фетишу – вере в свою полезность для русского мужика, который на самом деле его не понимает и принимает за «шута горохового». Хотя в романе слово «сфинкс» не вложено в уста Базарова, его отношение к народу передано через другое витиеватое сравнение с мистическими персонажами готических романов Анны Радклиф: «Русский мужик – это тот самый таинственный незнакомец, о котором некогда так много толковала госпожа Ратклифф. Кто его поймет? Он сам себя не понимает»732.

В 1878 г. Тургенев подвел итог этой теме стихотворением в прозе «Сфинкс».

Ба! Да я узнаю эти черты… в них уже нет ничего египетского. Белый низкий лоб, выдающиеся скулы, нос короткий и прямой, красивый белозубый рот, мягкий ус и бородка курчавая – и эти широко расставленные небольшие глаза… а на голове шапка волос, рассеченная пробором… Да это ты, Карп, Сидор, Семен, ярославский, рязанский мужичок, соотчич мой, русская косточка! Давно ли попал ты в сфинксы?

Или и ты тоже что-то хочешь сказать? Да, и ты тоже – сфинкс.

И глаза твои – эти бесцветные, но глубокие глаза говорят тоже… И так же безмолвны и загадочны их речи.

Только где твой Эдип?

Увы! не довольно надеть мурмолку, чтобы сделаться твоим Эдипом, о всероссийский сфинкс!733

Логика метафорических переносов выстраивается такая: греческий миф о загадке сфинкса – метафорический перенос на русскую жизнь (ср. «загадка сфинкса русской жизни» у Герцена в «Былом и думах») – русская жизнь сужается до русского народа – русский мужик как сфинкс, загадывающий интеллигенции загадку.

В литературоведении было широко распространено мнение, что именно Тургенев первым из русских писателей стал последовательно интерпретировать жизнь и образ мышления крестьян как таинственные и далеко не всегда поддающиеся разгадке734. Начиная с некоторых рассказов из «Записок охотника» («Касьян с Красивой Мечи», «Смерть», «Бежин луг», «Бирюк» и др.), Тургенев, о чем уже говорилось выше, целенаправленно конструировал образы крестьян как психологически закрытые и «иные», подчиняющиеся иному типу рациональности и окутанные романтическим и даже мистическим флером. Между тем одновременно с Тургеневым в прозе о крестьянах конца 1840–1850‐х гг. существовали аналогичные попытки, однако они оказались не такими успешными и остались в тени канонизированных «Записок охотника».

Одним из первых текстов такого типа был рассказ «Фомушка» А. В. Станкевича, опубликованный в 1849 г., но написанный еще в 1843‐м (дата выставлена в конце текста), т. е. раньше, чем «Хорь и Калиныч» Тургенева (по крайней мере, если верить авторской датировке)735. «Фомушка» представляет собой смесь физиологического очерка с рассказом о сельском юродивом (заглавие в первой версии – «Дурак Федя»)736. Хилый и слабый от рождения, мальчик поздно начал говорить и значительно отставал в развитии, отчего вырос нелюдимым, замкнутым и в юности в основном пас свиней, ни до чего больше родители его не допускали. Несмотря на задержку в развитии, отец женил Фомушку, однако после смерти родителей жена от него ушла. С тех пор сельский юродивый опустился и стал бродить по окрестностям, нанимаясь на черную работу. Станкевич не случайно заменил имя на ласкательное Фомушка, чтобы еще больше подчеркнуть незлобивость, детскость и беззащитность героя, которому свойствен даже некоторый романтизм: очерк оканчивается сценой ночевки в поле, когда Фомушка, всматриваясь в небо, считает звезды.

Трудно говорить о какой-либо глубокой психологизации и субъективации характера Фомушки: жанровая рамка очерка, судя по всему, не оставила Станкевичу возможности прибегнуть к технике прозрачного мышления, поэтому нарратор не предпринимает попыток «прочитать» странную душу героя. Тем не менее «Фомушка», если он был действительно написан в первой половине 1840‐х гг., составляет параллель к тем рассказам из «Записок охотника», где на границе физиологического очерка и концептуализации крестьянских типов рождается новый режим репрезентации простонародья как неизвестной еще и не понятой силы, ждущей «открытия».

Юродивость в 1840–1850‐е гг. была важной моделью осмысления «инаковости» русских крестьян и простолюдинов. Спектр юродивости простирался от героев типа Фомушки (людей с ограниченными возможностями), кликуш («Леший» Писемского), клинически безумных («Мать и дочь» Григоровича) до сектантов («Касьян с Красивой Мечи» Тургенева) и ультрарелигиозных («Африкан» Михайлова).

В каком-то смысле юродивым предстает тургеневский Герасим, уже не раз упомянутый на страницах этой книги. Если в предыдущих главах «Муму» рассматривалась с точки зрения нарративной техники, то сейчас следует поместить повесть еще в один синхронный контекст, непосредственно связанный с проблемой национализма. Речь идет об исканиях Тургенева начала 1850‐х гг., приведших его к сближению с семейством Аксаковых. Во время наиболее интенсивного общения с ними, выпавшего на 1852 г., и была написана повесть, предназначавшаяся для второй части «Московского сборника» (а не в «Современник» или «Отечественные записки»), который был в итоге запрещен цензурой737.

В 1852–1853 гг. между братьями Аксаковыми и Тургеневым происходил обмен мнениями о роли допетровской России и ее дальнейшем развитии, о значении допетровской словесности, о «великом деле национальности или народности», по выражению Константина Аксакова. Именно он настойчиво пропагандировал в переписке славянофильский взгляд на русскую историю и будущее, в то время как Тургенев не соглашался с ним и, судя по сохранившимся письмам, продолжал держаться западнической позиции. Так, если Аксаков в письме к Тургеневу в середине 1852 г. (без даты) постулировал, что «мир древний не исчез; он могущественно еще держится у крестьян»738, Тургенев отвечал всему аксаковскому семейству 6 (18) июня 1852 г.:

Я эту зиму чрезвычайно много занимался русской историей и русскими древностями;