Горы дышат огнем - Веселин Андреев

них мы уже видели. Увидим их и там, где не хотелось бы... Мы входим и останавливаемся как вкопанные — низенькая кухонька битком набита! Я сердито смотрю на бай Сандо. Его заросшее бородой лицо сияет, однако, увидев наше недовольство, бай Сандо тускнеет.

— Смотри... Хотят видеть вас!

— Хорошо, хорошо... Только вот освещение у тебя слабовато.

На этот раз бай Сандо не понимает моей шутки:

— Да ведь я нарочно убавил фитиль, так надежней...

— Ага-а, значит, если появится полиция, ни вас, ни нас она не узнает.

Бай Сандо вспыхивает. Это удар ниже пояса. Мы и в самом деле не можем как следует разглядеть лица ребят. В заговорщическом мраке они похожи на краснокожих. Мы сердечно пожимаем руки друг другу: между нами нет недомолвок. Садимся. И все же мы отдаем себе отчет: в то время, когда они собираются, или потом, когда выходят, их может заметить недобрый глаз, а это означает провал, потерю такой замечательной базы! Или устроят нам засаду... То, что мы встречаемся, — хорошо. Но ведь для этого есть горы...

С тех пор мы не стали предупреждать бай Сандо о своем приходе. Но это не помогало: ребята ждали нас всегда. Разговоры с бай Сандо велись на все более повышенных тонах.

— Бай Сандо, до каких пор так будет?

— Ах, боже мой, как ты не можешь меня понять?! Разве я их приглашал, душа моя?

— А откуда они знают?

— Ну ты смотри!.. Ребята они умные, сами чувствуют. Увидят вас — и мчатся!

— Но они могут увидеть нас и в руках врагов! Да и вы встретитесь в тюрьме... если только вас не прикончат раньше!

— Ох, боже мой!..

Бай Сандо чуть-чуть хлебнул хмельного, самую малость, конечно («только чтоб не заплесневеть, а то пьешь целый день воду»), но мы непримиримы. Я пытаюсь понять его: не преодолевает ли он таким способом страх? Нет, страха он, кажется, не знает. Может, он хочет этим хоть немного скрасить свою жизнь? Но мы не имеем права не видеть опасности только потому, что любим его...

— Я знаю, что ты мне скажешь... — Глаза его светятся. — Но ведь я тоже соображаю. Это же все — мои дети. Я их всех сам вырастил.

И я невольно смолкаю.

Жена его умерла. Бай Сандо вырастил пятерых детей. У некоторых уже были свои семьи. С ним остались две девочки и мальчик. Если требовалось, этот мальчик садился верхом на лошадь и скакал туда, куда посылал его отец. Ему было тогда всего восемь лет. Я так и запомнил его верхом на лошади, нашего самого маленького курьера. Это романтично, но каково было отцу, вырастившему младшего сына с таким трудом, посылать его ради дела на верную смерть?..

Однажды он достал что-то из темной бумаги и положил на стол.

— Вот, немножко мармелада. Он, правда, такой, что хоть избу им обмазывай, но человеку иногда хочется чего-нибудь сладенького. Вот я и подумал...

Я сразу понял, в чем дело, да он и не пытался скрытничать.

— Да вот, продал я немного яиц, берите...

— Бай Сандо, как можно? От детей кусок отнимаешь! Видишь, рюкзаки наши полны! — Мы шли из богатого села Лыжене, там нас снабдили как следует.

Бай Сандо вскипает. Обычно он только делает вид, что злится, но на этот раз рассердился не на шутку, и больше всего из-за того, что сам выдал себя.

— Сума ты сошел! — отталкивает он мои руки от рюкзака. — Приходишь ко мне в дом со своей едой? Надо же думать!

Бай Сандо был лесником, и, даже когда его уволили, лес по-прежнему оставался его стихией. Ему бы только и быть проводником!

И не только по родным местам. Стоит лишь сказать — он отправляется в Пирдоп, в Златницу, в Мирково, в Радославово, где бывать небезопасно.

Больше всего бай Сандо ненавидел тех, кто уклонялся от дела.

Однажды надо было установить связь с членом партии в Цырквище, небольшом селе, насчитывавшем около пятидесяти домов. Оно лежало в начале ущелья, в двух-трех километрах от Челопеча. Стоило мне сказать об этом бай Сандо, как он сразу же поднялся: «Знаю я его. Сейчас пойду!»

Пошли и мы с Колкой. Притаились недалеко от дома, в который вошел бай Сандо. Мы ждали довольно долго и конец услышали со двора его голос:

— Одно ему скажи: с бай Сандо пусть он таких штучек не выкидывает. Не к лицу ему так делать, не к лицу, так ему и скажи!

Пришел злой.

— Дома он! Прячется где-то. Сейчас вернусь и шею ему сверну, как цыпленку! Ну да пошли, а то собаки лай поднимут...

На обратном пути мы пытались заговорить с ним о чем-то другом, но он все сердился:

— Да разве это человек? Нет, скажи мне! Дерьмо!..

...Заслышав шаги, мы с Колкой залегли за канавкой. Нельзя было допустить, чтобы его видели с нами.

— Прячьтесь! Я сам все улажу...

На сей раз сделать это было нетрудно. Встречными оказались Мильо, не помню, кто еще, и один новый партизан — бай Горан. Мильо вручил мне письмо, полученное через Буново. Я не мог прочитать его в темноте, но от волнения у меня перехватило дыхание. Я знал, кто его прислал...

Мильо и его группа отправились в партизанский лагерь, а мы с Колкой — в Челопеч, чтобы на следующий день пойти в Радославово.

Теперь мы уже в заброшенном монастыре. Его стены хорошо защищают от ветра, но мы не можем все время там собираться. Лежим на покатом склоне, в густых зарослях сливы. Темнота скрывает весь мир, даже собственной руки не видишь, когда протягиваешь ее, чтобы потереть воспаленные веки.

— Хорошее это дело — Отечественный фронт. И говорить нечего! — убежденно говорит бай Гецо, и кажется, что сказано это было не для того, чтобы поддержать товарища, а чтобы лишний раз проверить самого себя. — Разве плохо, если в нашу борьбу включится больше людей? Однако, скажу я тебе, такие дела делаются с людьми...

— А ты думаешь, только мы с тобой люди?.. — Я и в темноте видел ироническую улыбку бай Ивана.

— Слушай, Тренчо, все это пустой разговор. Ты мне скажи, кого ты пригласишь на эту свадьбу?

Они не упускали случая подзадорить друг друга и в те тревожные дни. Иногда дело доходило до ссор, но не потому,