Бородинское поле - Иван Шевцов

- Похоже, что мы угодили в ловушку. Этот проклятый наблюдательный пункт…

Он не закончил фразу. Его напряженное внимание было направлено на танк, шедший с востока по тому же пути, по которому только что прошли два других танка, прикрывавших отступление пехоты. В первый момент лейтенанту показалось, что это советский танк, и тогда он сказал о ловушке. Но потом, когда танк подошел поближе, он понял свою ошибку: это был немецкий танк. Он шел медленно, с короткими остановками: видно, что-то не ладилось с мотором. Он напомнил Кольбу того прихрамывающего солдата, который замыкал колонну отступающих.

- Надо бы похоронить погибших, - сказал Гуттен, с грустью глядя на лежащие тут же трупы ефрейтора и солдата.

Кольб посмотрел сначала на полковника, затем скользнул по трупам взглядом, преисполненным холодного презрения, и сказал, имея в виду не столько Гуттена, сколько себя:

- Мой полковник, сейчас самое время позаботиться о живых.

На приход санитаров, а тем более врача Кольб не очень надеялся - нужно было искать какой-то другой выход. Когда танк поравнялся с НП - до него было метров двести - и сделал очередную остановку, Кольб выбежал из разрушенного блиндажа и, замахав руками, устремился к танку, рассчитывая на его помощь. Он был радостно изумлен, когда увидел, как быстро откликнулись танкисты на его зов.

- Какие молодцы! - вслух подумал Кольб и остановился.

Но танкисты почему-то побежали не к поджидавшему их лейтенанту, а в сторону села. Кольб был ошеломлен и потрясен таким вероломством. Поступок танкистов не укладывался в его сознании. Задыхаясь от обуревавшего его гнева, он кричал:

- Свиньи! Предатели! Крысы!..

Он не понимал происходящего. Бросить танк и бежать?! Он допускал всякое: неполадки в механизмах или, возможно, кончилось горючее. Но зачем же бросать стальную крепость и бежать словно крысы с тонущего корабля? И не где-нибудь за линией переднего края, на "ничейной земле", а в расположении своих войск. В ярости Кольб выхватил из кобуры пистолет и дважды, не целясь, выстрелил в сторону танкистов, не причинив им никакого вреда. Да он и не хотел их убивать. Просто ему нужно было дать выход охватившему его гневу, который порождал хаос в мыслях. И только появление советских танков на стыке первого и второго батальонов вернуло его к действительности и многое прояснило. Состояние невозмутимого оптимизма и уверенности сменилось животным страхом. Он вдруг представил себе, как эти русские танки раздавят его, лейтенанта Кольба, вместе с полковником, Гуттеном. Полковнику, разумеется, все равно - он обречен. Но он, лейтенант Кольб, чудом уцелевший от взрыва снаряда, помилованный судьбой, здоровый и невредимый, почему он должен погибать под вражеским танком, не убив ни одного коммуниста?.. Это несправедливо, такого не должно быть! - кричала в нем каждая клетка, и он, гонимый ужасом, вскочил в блиндаж. Во всем его облике было что-то хищное, первобытное и в то же время расчетливое. Полковник заметил это и каким-то особым чутьем понял, что час его пробил. Он посмотрел на своего адъютанта тепло и мягко, точно просил прощения, и сказал отчаянно и с чувством:

- Август, дорогой, не оставляй меня.

Кольб понял его слова по-своему: конечно же нельзя оставлять полковника живым. Он не должен попасть к русским в плен.

- Да, господин полковник, вы честно исполнили свой долг, - поспешно проговорил Кольб, вынимая из кобуры пистолет. - И я обязан исполнить свой долг перед фюрером.

Холодный и вежливый голос лейтенанта звучал решительно и твердо. Невозмутимые глаза смотрели в упор, и полковник увидел в них наглый, беспощадный блеск трусливого садиста. Густав Гуттен ясно осознал неотвратимость приговора, он понимал, что уже ничто, никакие мольбы и тем более угрозы не могут остановить руку убийцы, и все же сказал с тихой грустью:

- Зачем ты меня спас на Сере, чтобы…

Два выстрела оборвали его на полуслове. Кольб спешил. Его отчаянный взгляд торопливо и напряженно мерил расстояние до советских танков и до леса, за которым располагался второй батальон. "Успею", - лихорадочно решил он и бросился бежать в сторону леса.

По нему не стреляли, и советские танки не гнались за ним - они устремились в село, где находился штаб немецкой дивизии, в тыл полку Гуттена.

Очутившись на опушке леса, Кольб почувствовал себя в безопасности. Теперь можно было передохнуть и, главное, сосредоточиться, привести в порядок распуганные мысли, прежде чем он предстанет перед командиром второго батальона майором Розенбергом. Думая о полковнике Гуттене, он не испытывал не только угрызений совести, но даже обыкновенной человеческой жалости или сострадания. Свой поступок он считал в высшей степени благородным. Так велел ему долг. Долг был мерилом всех его действий и поступков. Понятие "совесть" он исключал как недостойное солдата чувство. Долг велел ему спасти жизнь своему командиру в мае 1940 года в бою с французами - и он спас. Сейчас же долг велел ему пристрелить тяжелораненого командира, дабы тот не попал в плен к неприятелю и не разгласил военную тайну, - и он хладнокровно спустил курок.

Но, размышляя таким образом, Кольб споткнулся о неприятную мысль: а как отнесется начальство к его поступку? Не подведет ли под военный трибунал? А не лучше ли изобразить смерть полковника несколько по-иному, не совсем так, как было в действительности? Например, не он стрелял в полковника, а сам Гуттен покончил с собой. Нет, такое не годится: пистолет-то полковника в кобуре! Как он не догадался вынуть. Это была его оплошность. И не одна. Нужно было извлечь документы полковника. Не догадался в спешке. В конце концов, полковник мог умереть от ран, и Кольб вынужден был оставить тело своего командира в тот момент, когда к НП приближались русские танки. А две пули в груди полковника? Их можно просто объяснить: стреляли русские в мертвого. Впрочем, едва ли придется кому-нибудь объяснять. Русские пробили брешь в обороне дивизии, и танки их, а затем и пехота устремились в эту брешь.

Майор Розенберг встретил адъютанта командира полка с чувством тревоги и надежды: прорыв советских танков в сторону села и выход в тыл обороняющимся вселили в него чувство тревоги неуверенности. Тем более что непосредственно перед фронтом обороны второго батальона советские войска не проявляли особой активности. По крайней мере не атаковали позиции майора Розенберга.

Сообщение Кольба не обрадовало командира батальона.

- Это что же - русские танки в нашем тылу? - проговорил майор, растерянно уставившись на Кольба.

- И пехота. А возможно, и конница, - спокойно добавил Кольб. Ему хотелось дразнить Розенберга, ему доставляло удовольствие видеть растерянность и страх на жирном лице майора.

- Так что батальону придется вести бой в окружении, - добавил Кольб все тем же невозмутимым тоном, в котором сквозило превосходство.

Холодный, язвительный тон адъютанта раздражал командира батальона. По крайней мере здесь, в такой сложной обстановке, его заносчивость была неуместной. И чтобы осадить этого выскочку, майор Розенберг сурово упрекнул:

- А почему вы, лейтенант Кольб, не позаботились вынести тело полковника Гуттена? Это ваш долг. Командира полка нужно похоронить со всеми почестями.

- Я свой долг исполнил, господин майор, - сухо отчеканил Гольб, - а теперь ваш долг - послать солдат на бывший наблюдательный пункт за телом убитого. Хотя я не уверен, что им удастся туда пройти. Там уже русские.

Розенберг понимал резонность слов Кольба и все же был уязвлен ответом лейтенанта. Сказал сокрушенно:

- Бедный полковник. Я вспомнил встречу Нового года. Мм-да, мог ли он предчувствовать?.. - И вдруг: - А вы много убили коммунистов, Кольб?

- Столько же, сколько и вы, господин майор, - парировал адъютант. - Но у нас с вами еще есть шансы.

Розенберг криво усмехнулся в лицо Кольбу. В шансы он не очень верил.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

15 января Гитлер наконец внял мольбе фельдмаршала Клюге и разрешил отвести войска на заранее подготовленные рубежи.

По-прежнему в Подмосковье стояли крепкие морозы. Наступление войск Западного фронта не прекращалось ни днем, ни ночью. Утром 17 января войска пятой армии освободили Рузу. В ночь на 19 января 50-я дивизия генерала Лебеденко ворвалась на станцию Можайск, а ровно через сутки 82-я дивизия генерала Орлова штурмом овладела Можайском. На центральной площади города среди еще не остывших пожарищ, руин и обломков возник стихийный митинг. Перед освобожденными и освободителями с краткой речью выступил командарм Говоров.

Пятая армия шла на Бородино.

Дивизия Полосухина наступала южнее автострады Москва - Минск, на левом фланге армии. У отступающего под натиском наших войск противника в это время не было сплошного фронта. Его оборона состояла из густой сети узлов сопротивления, хорошо укрепленных, но не всегда связанных между собой системой огня. Поэтому в немецкой обороне образовались щели, в которые просачивались наши подразделения, а иногда и целые части. В тылу наших войск, таким образом, оставались окруженные гарнизоны немцев, которых затем добивали вторые эшелоны наступающих.