Бородинское поле - Иван Шевцов

Вот в это самое неподходящее время и появился на КП Егор Чумаев. Лицо потное, из-под сбитой набок ушанки выползла на лоб белесая прядь мокрых, слипшихся волос. Ворот полушубка расстегнут, пуговицы оторваны. Уже этот вид вызвал у Глеба чувство раздражения. Он поморщился и хотел сделать Чумаеву замечание, но тот уже докладывал, заикаясь и проглатывая окончания слов:

- Товарищ полковник… там… немцы… Сюда идут.

В его торопливых словах звучали страх и паника. Эту панику и страх легко было читать на бледно-сером лице и в круглых птичьих глазах Чумаева.

- Где там? - небрежно спросил Глеб.

- В роще, недалеко от стогов.

Весть о гибели Полосухина еще не улеглась в потрясенном сознании Глеба, и он смутно воспринимал слова Чумаева. Но когда тот упомянул стога, Глеб сразу понял, о чем идет речь, вспомнив, куда и зачем посылал ординарцев. Спросил стремительно:

- Где Коля?

- Он там, - понизив голос, робко ответил Чумаев и нервозно дернул плечом.

- Где там? - Глаза Глеба смотрели на Чумаева злобно, в упор. - Говори толком!

- Он пошел, к стогам, а тут немцы…

- Где тут?! - нетерпеливо перебил Глеб, повысив голос. В блуждающих глазах Чумаева он прочитал случившуюся беду.

- В роще, за которой стога, - робко ответил Чумаев, лихорадочно соображая, как и что отвечать на другие вопросы полковника.

- А Коля? Где он? - В глазах Глеба вспыхнуло негодование.

- Наверно, в плену, - еле слышно выдавил Чумаев и потупил взгляд.

- Как в плену?! - не выдержав, воскликнула Саша. - Вы разве не вместе были?

Она сделала стремительное движение в сторону Чумаева, словно желала добиться от него опровержения только что сказанных слов. Но тупое выражение вдруг побледневшего лица Чумаева, лица, на котором никогда не было никакой одухотворенности, не обещало ничего утешительного, и она скорее чутьем, чем разумом, поняла, что случилось самое страшное в ее жизни.

- Сначала были вместе, - отвечал Чумаев, уставившись на Сашу беспокойным и подозрительным взглядом - Только я сел у березы портянку поправить, натер ногу… - Хотел сказать "до крови", но осмотрительно не сказал: а вдруг проверят? - А Коля пошел к стогам. В это время немцы из леса и - прямо на меня. Я начал стрелять… - Он опять запнулся, пожалел, что соврал о стрельбе: а вдруг проверят винтовку? - Они тоже стреляли по мне из автоматов. Их много. Они начали меня окружать, и я побежал сюда, чтоб предупредить вас…

Блуждающий, вкрадчивый взгляд Чумаева возбуждал подозрение. Глеб жестом руки прервал его речь и отдал распоряжение Судоплатову срочно связаться с Суховым и поддержать огнем его батальон. Потом приказал Думбадзе садиться на лошадь и выяснить обстановку в районе стогов. Появление немцев в тылу полка встревожило, хотя и не удивило: вероятно, какая-то недобитая гитлеровская часть пробивается к своим из окружения. Теперь они втроем остались слушать Чумаева: Макаров, Брусничкин и Саша. Глеб пожалел, что этот разговор произошел в присутствии Саши, он понимал, каково матери услышать такое.

- Но где ты оставил Колю? - спросил Брусничкин.

- У стогов. Он там оставался. Я кричал ему, чтоб он бежал, но он не слышал: был за стогом, с другой стороны.

- Почему ты решил, что немцы взяли его в плен? - настойчиво спросил Глеб. - Ты сам видел?

- Нет, я только слышал, как они кричали "Хальт!" и "Хенде хох!" и стреляли. Возможно, убили, - с холодной жестокостью отвечал Чумаев, совсем не думая, что здесь присутствует мать Коли. В тоне его было нечто оскорбительное.

Терпение Глеба истощилось. Теперь он понял всю низость и подлость поступка Чумаева. Прикрыл руками глаза и, ни на кого не глядя, тихо, с усилием сдерживая себя, выдавил:

- Шкура…

Ядовитая, презрительная усмешка скривила пухлые губы Брусничкина. Он сказал, сверля Чумаева настойчивым взглядом:

- Шкура - это значит трус и предатель. Понятно?

- Я только хотел предупредить, что немцы у нас в тылу, - еле слышно проговорил Чумаев.

И вдруг губы его задрожали мелкой дрожью, а из правого глаза выкатилась и медленно поползла по бледному лицу одинокая слеза. Глеб опустил руки, с сочувствием и грустью посмотрел на Сашу и затем скользнул взглядом по Чумаеву, произнес только одно слово:

- Вон!..

Тревожная команда "Воздух!" прервала их разговор. Гитлеровские бомбардировщики шли на большой высоте. Зенитная пушка торопливо вякнула в небо несколько раз и умолкла - очевидно, ее прислуга поняла, что самолеты недосягаемы для 37-миллиметровых снарядов.

Егор Чумаев, выбежав с КП, сразу увидел в небе над собой самолеты врага,- и, более того, он увидел, как из самолетов одна за другой посыпались бомбы. И еще увидел он, что следом за ним бежит Саша и о чем-то спрашивает, просит, требует. Но он не вникает в смысл ее вопросов и просьб. Он лишь слышит ее умоляющий голос, но не разбирает слов. Тоже нашла время: до того ли теперь. Или не видит, что прямо на голову падают бомбы, что осталось жить на этом свете, может, последнюю минуту. Чумаев только успевает в ответ на слова Саши в отчаянии махнуть рукой и дико, по-звериному крикнуть: "Ложись!" И сам с размаху падает плашмя в снег, распластав руки. Вот она, смерть, конец всему и всем. И ничего в этой жизни, на этой холодной земле уже не останется, ничего, кроме черной пустоты, потому что не будет жить Егор Чумаев. А без него - какая жизнь?

Последнее, что услыхал он, был раздирающий душу и леденящий сердце свист. Это свистела падающая на землю смерть. Взрывов Чумаев уже не слышал.

Саша не видела самолетов, не слышала свиста бомб. И легла она в снег, только повинуясь безумному голосу и отчаянному жесту Чумаева. Даже мощные взрывы, от которых содрогнулись воздух и земля, прозвучали для нее обыденно и привычно, как ежеминутные винтовочные выстрелы. Вся она была поглощена одной мыслью о сыне, гибель которого делала ее жизнь бессмысленной. Если потерю мужа она перенесла сравнительно легко, как нечто естественное и неизбежное на войне, к тому же происшедшее вдали от нее, то смерть единственного сына, ее Коли, для нее была страшнее всяких напастей и бед. Она во всем винила только себя: это она не воспрепятствовала ему бежать на фронт, она не уберегла его. Она возложила на себя такой крест, который не сможет нести, не переживет этого горя и сама пойдет под вражескую пулю, безбоязненно и даже с облегчением, потому что жить в таком горе невыносимо.

Где-то в глубине души Саша надеялась на лучшее. Ведь вот он, этот Чумаев, которого она, между прочим, ни в чем не винила, он-то сам не видел ни плена, ни смерти Коли. Он что-то путает, и в этой путанице ей хотелось самой разобраться, потому что в ней не разобрались и не распутали ее командир и комиссар. Потому и побежала она вслед за Чумаевым. И как только умолкли взрывы бомб и воцарилась натянутая, звенящая тишина, она торопливо поднялась, машинально стряхнула снег с полушубка и подошла к Чумаеву.

- Егор, милый, ты мне толком расскажи, что с Колей? Я же знаю, вижу, по глазам твоим вижу, сердцем чую, что ты что-то скрываешь, не договариваешь чего-то. Ведь, правда, не так все было? Егор, ты меня слышишь? Ну что ты молчишь? Ты не бойся, ты только мне скажи, а я никому, вот поклясться могу, что никому не скажу. А, Егор?

Чумаев не отзывался. Он лежал неподвижно в той же позе, распластавшись на снегу. Саша опустилась перед ним на колени и начала тормошить его. И только тут поняла, что Чумаев мертв, что он больше ничего не скажет, и все, что он знал о ее Коле, уйдет вместе с ним в небытие. "А может, он только ранен или контужен?" - мелькнула спасительная мысль, и она привычным движением расстегнула его полушубок, прильнула ухом к груди, затем торопливо начала нащупывать пульс. Сердце не билось. А в остекленелых глазах застыли ужас и боль. Тогда она закричала:

- Убит!.. Он убит!..

Подошедший военфельдшер вместе с Сашей внимательно осмотрел еще не остывший труп. Они искали рану от осколка бомбы. Но никаких следов ранения, ни одной царапинки не обнаружили, и молодой фельдшер на вопрос Брусничкина, от чего умер его ординарец, ответил с удивлением:

- От разрыва сердца, товарищ комиссар.

- Со страха, выходит? - сказал Глеб.

- Выходит, так, товарищ полковник, - подтвердил военфельдшер.

Налет немецкой авиации на этот раз для полка Макарова обошелся без жертв, если не считать смерти Чумаева и убитой осколком бомбы лошади.

Саша решила, что со смертью Чумаева оборвалась последняя ниточка надежды. Шатаясь, словно пьяная, она пошла к заснеженному ручью, где кусты орешника, ольхи и черемухи, увязая в сугробах, хороводом окружили одетую в хрусталь старую березу. Там было безлюдно и пусто, как на душе у Саши. Утопая по колено в снегу, она пробралась к этой березе, обняла ее, прижалась щекой к холодной бересте и зарыдала. Сначала тихо, словно опасаясь, что ее услышат однополчане, потом, убедившись, что никто не услышит ее, что голос ее заглушает рев орудий, открывших огонь по Дворикам, дала волю слезам. Жуткий стон и рыдания вырывались из ее груди, а охрипший голос повторял одно и то же: