Исход - Леон Юрис

Чем выше они поднимались в гору, тем больше Китти не терпелось увидеть Карен. Она тревожилась — как-то все получится в Ган-Дафне? Почему Иордана так вела себя с ней: из ревности или она ненавидит других только потому, что они другие? Еще Хариэт Зальцман предупреждала: вы здесь чужая. Китти старалась быть любезной с евреями, но, может быть, подсознательно отстранялась от них, и это было заметно. Уж какая есть, думала Китти, в той стране, откуда я приехала, людей оценивают по поступкам.

Пока они ехали по безлюдным горам, ей стало тоскливо и одиноко.

— Мне придется сразу уехать, — сказал Ари.

— Но вы будете заезжать?

— Время от времени. А вам хочется, чтобы я приезжал, Китти?

— Да.

— В таком случае постараюсь делать это почаще.

Они проехали последний поворот, и пред ними раскинулось плато Ган-Дафны. Доктор Либерман, оркестр села, учителя, дети с «Исхода» собрались вокруг статуи девушки в центре газона и устроили Китти теплую, сердечную встречу; от всех ее тревог не осталось и следа. Карен выбежала вперед, обняла Китти и вручила букет зимних роз. Китти оказалась в плотном кольце детей с «Исхода», но она все же заметила, как Ари развернул машину и уехал.

Когда возбуждение улеглось, доктор Либерман и Карен повели Китти по аллее, вдоль которой стояли чистенькие двух — и трехкомнатные коттеджи для администрации, и остановились перед белым домиком, который утопал в цветах.

Карен взбежала на крыльцо, распахнула дверь и, затаив дыхание, посмотрела вслед Китти, которая медленно вошла в дом. Комната, предназначенная служить гостиной и спальней, была обставлена просто, но не без изящества. На кушетке лежали занавески и покрывало из грубого местного полотна, везде стояли букеты цветов и висел транспарант, написанный детской рукой: «Шалом, Китти!» Карен подбежала к окну, отодвинула занавеску, и перед ними открылся чудесный вид на долину, лежавшую метров на шестьсот ниже Ган-Дафны. В домике был еще небольшой рабочий кабинет, маленькая кухня и ванная. Все выглядело чрезвычайно мило и трогательно.

— Ну, а теперь иди, — сказал доктор Либерман, ласково подталкивая Карен к двери. — Ты еще наговоришься с миссис Фремонт. Иди, иди.

— До свидания, Китти.

— До свидания, родная.

— Вам нравится? — спросил он.

— Спасибо, мне здесь будет очень удобно.

Либерман присел на край кушетки.

— Дети с «Исхода» трудились день и ночь, когда узнали, что вы будете работать в Ган-Дафне, — покрасили домик, сшили занавески, посадили цветы. Теперь в вашем палисаднике растут все цветы, какие только водятся здесь. Просто сладу с детьми не было. Уж очень они вас любят.

Китти была тронута до глубины души.

— Я этого ничем не заслужила.

— Дети чувствуют, кто им действительно друг. Может быть, пройдемся по Ган-Дафне?

— С удовольствием.

Китти оказалась почти на голову выше своего нового начальника. Они медленно пошли к административным зданиям. Доктор Либерман то держал руки за спиной, то хлопал себя по карманам в поисках спичек, чтобы прикурить.

— Я приехал из Германии в 1933 году. Мне с самого начала было ясно, что там назревает. Моя жена умерла сразу после переезда сюда. После ее смерти и до 1940 года я преподавал классическую филологию в Иерусалимском университете. Потом Хариэт Зальцман предложила мне основать здесь молодежное поселение. Это было как раз то, о чем я мечтал долгие годы. Покойный мухтар Абу-Йеши, очень великодушный человек, отдал нам это плато. Если бы все арабы и евреи жили между собой так же мирно! У вас нет спичек?

— К сожалению, не захватила.

— Ничего, я и так курю слишком много.

Они подошли к газону в центре села. Отсюда открывался вид на долину Хулы.

— Вон там, в долине, наши поля. Их нам дал мошав Яд-Эль.

Они остановились перед статуей.

— Это Дафна. Она была из Яд-Эля, воевала в Хагане и погибла. Ари Бен Канаан очень любил ее. Ее именем названо наше селение.

У Китти сжалось сердце будто от ревности. Пусть это только изваяние, а все-таки Дафна сильнее ее. Бронза изображала крестьянскую девушку, похожую на Иордану или тех девушек из селения, которые приходили вчера к Бен Канаанам.

Доктор Либерман замахал руками.

— Со всех сторон нас окружает история. По ту сторону долины — гора Хермон, а рядом — древний Дан. Я мог бы рассказывать часами, тут каждый клочок земли пропитан историей.

Маленький горбун с гордостью посмотрел на свое детище, потом взял Китти под руку и повел ее дальше.

— Мы, евреи, создали здесь в Палестине странную цивилизацию. Всюду в мире культура шла из крупных городов, а здесь все наоборот. Извечная тоска евреев по своей земле настолько сильна, что здесь решительно все берет начало именно от земли. Музыка, поэзия, искусство, наука и армия — все вышло из кибуцев и мошавов. Видите домики детей?

— Вижу.

— Обратите внимание, все окна выходят в долину, к нашим полям. Последнее, что они видят, засыпая, и первое, просыпаясь, — это своя земля. Добрая половина школьных дисциплин — сельскохозяйственные. Наши питомцы уходят группами и создают новые кибуцы. Мы полностью кормим себя, сами выращиваем овощи, птицу и скот. Мы сами себя одеваем, сами делаем мебель, ремонтируем машины. У детей есть самоуправление, и, надо сказать, очень толковое.

Они дошли до конца лужайки. Перед зданием администрации газон обрывался, отсюда вокруг всего плато шла длинная траншея. Китти заметила окопы и даже вход в бомбоубежище.

— Это, конечно, не столь красиво, — сказал доктор Либерман. — К тому же здесь чересчур восхищаются боевыми подвигами. Так оно, вероятно, и останется, пока мы не обретем независимость и не построим жизнь на более гуманных началах.

Они пошли вдоль траншеи. Китти поразило, что там, где траншея проходила возле деревьев с совершенно голыми корнями, под верхним слоем почвы виднелась сплошная скала. Не верилось, что дерево может расти на камне, но корни вели упорную борьбу: извивались тонкими прожилками и становились толще там, где натыкались на живительный слой грунта.

— Посмотрите, как упорно борется это дерево, — сказала Китти. — С какой волей к жизни корни прокладывают себе путь в скале.

Доктор Либерман поглядел на корни и сказал:

— Вот так и мы, евреи, вернувшиеся в Палестину.

Ари стоял в гостиной Тахи, мухтара Абу-Йеши. Молодой араб, друг детства, взял грушу с огромного подноса и укусил ее, не сводя глаз с собеседника.

— Хватит пустой болтовни, как на переговорах в Лондоне, — начал Ари. — Нам с тобой это ни к чему. Поговорим без обиняков.

Таха положил грушу на стол.

— Как убедить тебя, Ари? На меня со всех сторон давят, но я все же не сдаюсь.

— Не сдаешься?

— Но ведь времена какие!

— Постой, постой. Жители наших сел вместе пережили два периода смуты и погромов. Ты учился в нашей школе, жил в нашем доме, мой отец опекал тебя.

— Правильно. Я доверял вам свою жизнь, а теперь ты требуешь, чтобы все село пошло по тому же пути. Сами вы небось вооружаетесь, так почему же нам нельзя? Неужели, если у нас будет оружие, вы нам не сможете больше доверять? Мы ведь вам доверяли?

— Я тебя просто не узнаю.

— Надеюсь, я не доживу до того дня, когда нам с тобой придется вступить в драку. Однако сидеть сложа руки теперь нельзя, и ты это прекрасно знаешь.

Ари резко обернулся:

— Таха! Какая муха тебя укусила? Ладно, если ты так настаиваешь, я напомню тебе еще раз. Вот эти ваши каменные дома, кто их проектировал и строил? Мы! Только благодаря нам ваши дети умеют читать и писать. Благодаря нам у вас есть теперь сточные трубы, и ваши дети не умирают, не достигнув шести лет. Мы научили вас обрабатывать землю и жить по-человечески. Мы дали вам то, чего ваши собственные предки не дали за тысячелетие. Твой отец понимал это, и у него достало ума и мужества признать, что никто так не эксплуатирует арабов, как сами арабы. Он и умер оттого, что знал: евреи — ваше спасение, и не побоялся постоять за свои убеждения.

Таха поднялся.

— А ты поручишься, что маккавеи не придут в Абу-Йешу этой же ночью и не вырежут нас всех?

— Поручиться я, конечно, не могу, но ты прекрасно знаешь, кого представляют маккавеи и кого — муфтий.

— Я никогда не подниму руку на Яд-Эль, Ари. Клянусь тебе в этом.

— Что ж, спасибо и на этом.

Ари повернулся и вышел на улицу. Он не сомневался, что Таха не лжет, но у Тахи не было мужества Камала. Они заверили друг друга в том, что мир между ними не будет нарушен, но трещина уже пролегла между Яд-Элем и Абу-Йешей, как и между многими арабскими и еврейскими селениями, мирно соседствовавшими до сих пор.

Таха смотрел вслед другу, который шагал вдоль реки, мимо мечети. Ари давно уже исчез из виду, а он продолжал неподвижно стоять у окна. С каждым днем нажим на него все усиливался, его упрекали даже в собственном селе. Ему говорили, что он араб и мусульманин и пора принять сторону своих. Но как мог он выступить против Ари и Барака Бен Канаана? А с другой стороны, как заставить молчать недовольных в селе?