Исход - Леон Юрис

Он и Ари — братья. Так ли это? Этот вопрос не переставал мучить его. С самого детства отец учил его управлять селом. Он знал, что евреи построили крупные города, шоссе, школы; что они заново освоили землю и что культура у них гораздо выше, чем у арабов. В самом ли деле он им ровня? Не становится ли он второсортным гражданином в собственной стране, вынужденным угодничать и подбирать крохи с чужого стола?

Да, евреи принесли ему немалую пользу. Еще больше они сделали для жителей его села. Но разве он им ровня? Действительно ли есть равенство, о котором все время толкуют евреи, или это пустая фраза? Действительно ли они видят в нем товарища или просто терпят его?

Настоящий он брат Ари Бен Канаану или только бедный родственник? Таха часто задавал себе этот вопрос. И все увереннее думал: я только числюсь братом.

Какова цена лживому равенству? Разве мог он, араб, открыто заявить, что любит Иордану Бен Канаан, любит с тех пор, когда жил в ее доме, а ей не было еще и тринадцати лет.

Как далеко простирается терпимость евреев? Согласятся ли они когда-нибудь, чтобы он женился на Иордане? Придут ли .на свадьбу все эти проповедники равенства из Яд-Эля?

А что произойдет, если он, Таха, пойдет к Иордане и признается в любви? Она плюнет ему в лицо.

Таха испытывал комплекс неполноценности, и это отталкивало его от евреев, хотя, по существу, жители Яд-Эля были ему куда ближе, чем собственные феллахи.

Он не мог поднять руку на Ари, но не мог и признаться в любви Иордане. Он не мог воевать против своих друзей, но не мог и выдержать нажим тех, кто убеждал: ты — араб и, следовательно, враг евреев, и должен бороться против них,

ГЛАВА 4

Доктор Эрнст Либерман, маленький смешной горбун, сумел воплотить в конкретном деле свою любовь к молодежи и создал в Ган-Дафне атмосферу полной свободы. Уроки велись под открытым небом; мальчики и девочки слушали их, лежа на траве в шортах.

Эти ребята приехали из самых мрачных мест земного шара — гетто и концлагерей. Тем не менее серьезных нарушений дисциплины, грубости и воровства в Ган-Дафне не было и в помине, отношения между юношами и девушками сохранялись чистыми и естественными. Ган-Дафна стала для детей целым миром, и они сами управляли им, соблюдая порядок с гордостью и достоинством, как в зеркале отражая любовь, которой они были здесь окружены.

Диапазон школьных и самостоятельных занятий в Ган-Дафне был чрезвычайно широк; с трудом верилось, что эти бесчисленные предметы преподаются подросткам. Библиотека была богатейшая — от Фомы Аквинского до Фрейда. Ни одну книгу не запрещали, ни одну тему не объявляли слишком сложной или чересчур вольной. Дети разбирались в политике не хуже воспитателей, вложивших в них самое главное — сознание того, что их жизнь имеет смысл.

Работники Ган-Дафны составляли настоящий интернационал; среди учителей были выходцы из двадцати двух стран — от Ирана до Англии. Китти оказалась единственной нееврейкой и в то же время единственной американкой. К ней относились сдержанно, но с любовью. Опасение, что ее встретят с неприязнью, не оправдалось. Интеллектуальная атмосфера в Ган-Дафне напоминала скорее университет, чем детдом. Китти сразу заняла достойное место в коллективе, высшим предназначением которого было обеспечить благополучие детей. Она быстро подружилась со многими работниками и чувствовала себя в их обществе совершенно непринужденно. Религия занимала в ее жизни гораздо меньше места, чем она ожидала. Еврейство Ган-Дафны основывалось скорее на национальном чувстве, чем на религиозном. Религиозные обряды здесь не соблюдались, не было даже синагоги.

Несмотря на то что по всей Палестине участились кровавые стычки, дети Ган-Дафны не знали тревоги и страха. Селение находилось вдали от кровавых событий, однако признаки внешней угрозы появились и здесь. Рядом проходила граница, Форт-Эстер был всегда на виду. Окопы, бомбоубежища, оружие и военное обучение стали ежедневной реальностью.

На краю лужайки стояло здание санчасти с поликлиникой и хорошо оборудованным стационаром на двадцать две койки. Здесь был даже операционный зал. Врач обслуживал мошав Яд-Эль, но в Ган-Дафне непременно бывал каждый День. Были еще дантист, четыре медсестры-практикантки, подчиненные Китти, и психиатр.

Китти первым делом перестроила работу санчасти и добилась, чтобы поликлиника и больница работали, как хорошо смазанный механизм. Она составила четкий график приема в поликлинике, обходов и процедур в стационаре и своей требовательностью вскоре завоевала непререкаемый авторитет. Китти соблюдала дистанцию между собой и подчиненными и отказалась от панибратства, которое насаждали многие учителя. Это было необычно для Ган-Дафны, но все уважали ее, так как санчасть превратилась в самую налаженную службу в селе. В своем стремлении к свободе евреи частенько пренебрегали дисциплиной, к которой привыкла Китти. Но методы, которыми она управляла санчастью, выглядели столь эффективно, что никому и в голову не приходило их осуждать. Ну а в часы отдыха, как только Китти снимала халат, она становилась центром внимания. От ее строгости не оставалось и следа. Пассажиры «Исхода» так и остались детьми, а она превращалась в их маму. Китти добровольно вызвалась помочь психиатру. Детям, у которых пострадала психика, она отдавала всю теплоту, на какую только была способна. Ган-Дафна и Палестина и сами по себе оказывали целебное действие, но пережитые ужасы все-таки оборачивались ночными кошмарами, подозрительностью и нелюдимостью, для борьбы с которыми требовались терпение, опыт, а главное — любовь.

Раз в неделю по утрам Китти отправлялась вместе с врачом вниз, в Абу-Йешу. До чего же жалки и грязны были арабские дети в сравнении с крепышами Ган-Дафны! Как убога казалась их жизнь рядом с кипучим котлом молодежного села! Казалось, здесь не знают, что такое смех, игры, не представляют, ради чего живут на свете. Это было какое-то застывшее прозябание — еще одно поколение в вечном караване в бескрайней пустыне. У нее сжималось сердце, когда она входила в эти убогие дома, где на глинобитном полу спали вповалку по восемь-десять человек, и здесь же содержались собаки и куры.

И все же Китти не испытывала неприязни к этим людям. Несмотря на убогие условия, они были добродушны и тоже мечтали жить лучше. Она подружилась с Тахой, молодым мухтаром села, который нарочно никуда не уезжал в дни приема. Китти все время казалось, что Таха хочет поговорить с ней о чем-то. Но Таха был арабом, а арабу можно посвящать женщину далеко не во все дела. Он так и не поделился с Китти своими тревогами.

Наступила зима 1947 года.

Карен и Китти были неразлучны. Девушка, которая в самых адских условиях ухитрялась находить крохи счастья, буквально расцвела в Ган-Дафне и стала гордостью всей деревни. Китти сознавала, что каждый день жизни здесь все дальше отодвигает Карен от Америки, и постоянно напоминала ей о чудесной стране за океаном, а Карен тем временем продолжала разыскивать отца.

Хуже было с Довом. Несколько раз Китти порывалась вмешаться в его дружбу с Карен — уж очень они становились близки. Но она понимала, что противодействие может еще сильнее их сблизить, и отступила. Ее поразила привязанность Карен к парню, внешне совершенно равнодушному к девушке. Дов по-прежнему ходил угрюмый и сторонился людей. Правда, разговаривал он несколько чаще, чем прежде, но если надо было его о чем-нибудь попросить, то это могла сделать только Карен.

У Дова вдруг появилось желание учиться. Он забыл все то немногое, что успел узнать до Освенцима, но теперь со страстью наверстывал упущенное и сутками сидел за книгами. Кроме того, он продолжал рисовать. Время от времени из его рук выходили рисунки, в которых отражался незаурядный талант. Казалось, вот-вот его нелюдимость исчезнет и Дов станет таким же, как и другие дети, но нет — он по-прежнему замыкался в себе. Так Дов и жил: сторонился людей, не участвовал в развлечениях, а после занятий встречался только с Карен.

Китти решила поговорить с доктором Либерманом. Он ведь повидал на своем веку не одного такого Дова. Либерман сказал, что у Дова Ландау очень живой и ясный ум да вдобавок талант. Доктор считал, что любая попытка что-нибудь навязать парню приведет к противоположным результатам. Пока мальчик никого не обижает и его состояние не становится хуже, его лучше оставить в покое.

Неделя шла за неделей, и Китти огорчалась, что Ари не дает о себе знать. Статуя Дафны и мошав Яд-Эль постоянно напоминали о нем. Изредка, бывая в Яд-Эле, она заходила к Саре Бен Канаан и подружилась с ней. Иордана узнала об этом, и ее откровенная неприязнь стала еще сильнее. Молодая огненно-рыжая красавица взяла за правило грубить Китти при каждом удобном случае.

Однажды вечером Китти вернулась в свой коттедж и застала Иордану перед зеркалом с одним из своих выходных платьев в руках. Дерзкая девчонка примеряла его то так, то этак. Появление Китти нисколько не смутило ее.