Потерянный рай - Эрик-Эмманюэль Шмитт

и властно произнес:

– Выбирай, Ноам. С кем ты разговариваешь? С Тибором или с отцом Нуры?

Я побледнел. Он сурово продолжал:

– Тибору ты можешь сказать правду. Отцу Нуры – нет.

Он схватил меня за руку.

– Здесь тебя слушает Тибор. Отец Нуры где-то занят.

Я вцепился в его руки:

– Спасибо, что освободил меня. Ты лучше меня, Тибор, ты не заслуживаешь, чтобы я тебя дурачил. Я сделал этого ребенка, когда оставил деревню, а Нура вышла за моего отца. Я имел на это право?

– Разумеется. Только вот Нура тебе этого не простит. Она хочет быть для тебя всем. Ты для нее – все.

Я кивнул и пробормотал:

– Вот почему мы с Дереком и сочинили эту историю. Хам стал его сыном.

– Ты находишь ее правдоподобной?

– Да.

Тибор повернулся к Бараку:

– А ты?

Барак побагровел, в нерешительности замахал руками:

– Дерек не бегает за девками, они его мало интересуют. Что он отвечал каждый раз, когда ему представлялась возможность расслабиться и бросить палку? А, Ноам?

– «Лучше бы нет…»

Барак пожевал эту составлявшую для нас тайну фразу:

– «Лучше бы нет…» Что за оригинал этот Дерек! Отсюда и утверждение, что он никогда не прикасался к женщине, не будем преувеличивать!

Отжимая промокший плащ, Тибор выпрямился:

– Если вам это кажется правдоподобным, я ничего не скажу.

Мы озадаченно уставились на него:

– Ничего не скажешь?.. О чем?

Он сдвинул брови:

– Ничего.

И замкнулся. Настаивать было бесполезно. И все же я спросил:

– Почему у Дерека наша особенность – сросшиеся пальцы?

– Спроси у него. В причине этой особенности наверняка кроется источник всех его бед.

– Его бед? – воскликнул Барак.

– Да.

– Ты что, полагаешь, что Дерек несчастен? – в свою очередь, удивился я.

– Очень несчастен, без сомнения! Бедолага…

Мы с Бараком растерянно переглянулись. Мы считали Дерека странным, другим, но вовсе не нуждающимся в жалости.

– Очень, очень несчастен, – подтвердил Тибор. – Вот почему я так не доверяю ему…

С этими словами он ушел.

Даже если нас рвало, мы все равно должны были питаться. При помощи Нуры я взялся составить перечень продовольствия, которое мы везли. Эта процедура затянулась. У всех были припасы, но каждый считал, что они полагаются только ему и его близким, и не собирался вносить их в общий котел.

Я сражался за обобществление запасов, старался убедить несчастных, что мы будем сильны вместе, а не поодиночке. Я лицемерно сочувствовал тем, кто не желал делиться: «А, так у тебя только это! Один убыток для остальных. Удачи», – и они пугались, что упустят шанс подкормиться.

Когда все было собрано в одном помещении, я назначил возле него караул: Влаам и Барак будут сменять друг друга у дверей.

На самом деле мы с Нурой испытывали нечто вроде стыда. Подталкивая людей к складчине, а после организуя охрану продуктовой кладовой, будто в ней хранятся несметные сокровища, мы поддерживали иллюзию того, что наших запасов хватит надолго. Однако нам удалось собрать очень немного. Кроме правильного распределения пищи, следовало бы понять, сколько дней нам надо продержаться. Два? Десять? Через сорок дней все мы уже наверняка будем мертвы…

Поколебавшись, мы изменили тактику: с сегодняшнего дня голодать с таким расчетом, чтобы голодать как можно дольше.

– Только бы Озеро успокоилось, – взмолилась Нура.

– И вода спала, – добавил я.

А вот чего мы пока не замечали, так это серьезной нехватки – воды.

Мы были окружены ею, при каждом новом вале, который накатывал на палубу, она текла у нас под ногами, над нашими головами, вдоль наших тел: как мы могли заподозрить, что она станет редкостью?

Когда нас окатывало брызгами, мы, облизывая языком губы, ощущали странный, непривычный привкус. И решили, что это от пены. Взбитая вода становится хуже. Удары, шлепки, водовороты и перемешивания портят ее, придавая едкий душок рассола. Эта же самая вода, присмиревшая и спокойная, вновь могла бы обрести вкус Озера… мы знали только небесную, речную, пресную, хрустально чистую воду, которую пили испокон века. Нам даже не приходило в голову, что существует другая, мутная, соленая, от потребления которой мы можем заболеть.

На нас обрушилась вторая ночь.

* * *

Обыкновенно жестокость преходяща. Она проистекает из кризиса. Стоит ей проявить упорство, смерть ограничивает ее. Уничтожая все, смерть прекращает если не жестокость, то хотя бы вызванные ею страдания. По сути, смерть относится к разновидности счастья, а выживание – к одному из способов пытки.

Наш шторм затягивался… Чередование гребней и пропастей лишало сил. Мы мечтали, чтобы корабль разбился раз и навсегда, лишь бы прекратились эти нескончаемые предательские толчки. Сколько внезапно нарушенных мгновений тишины! Сколько резко прерванных моментов передышки! Сколько разбитых надежд на затишье! Ложные надежды изматывают. Полное отчаяние представлялось нам желанным.

Долгие дни и ночи снизу и сверху громыхало. Наши чувства атрофировались. Наши желудки жаловались на голод, а потом отвергали жалкую поглощенную пищу.

Изнуренная Мама уже не покидала своего закутка. Только Бараку было дозволено проникать туда. Что же касается Нуры, то она проявила себя лучшей женой командира, чем я себя – командиром. Неутомимая и отзывчивая, она заботилась о каждом, выслушивала сетования и пыталась помочь. По вечерам она приходила ко мне в постель, мы неистово, бурно занимались любовью, и всякий раз нас подстегивал страх, что эта ночь может оказаться последней.

На некоторое время удалявшийся от людей Дерек вернулся к людям и подолгу с ними беседовал. Не выпуская из рук своего сына Хама, он постепенно приобретал власть над ними. Гипнотическая сила его голоса внушала доверие, и он призывал своих спутников молиться, петь и совершать жертвоприношения Озеру.

Несмотря на свою подозрительность и слишком хорошо осознавая, что Дерек проявил себя виртуозным выдумщиком, я не пытался оценивать обоснованность его духовных практик. Я позволял ему встревать, потому что он успокаивал и подбадривал наших попутчиков. Какое мне дело, что он лжет и сочиняет, если это утешает и придает сил! Занимая немощных страдальцев, в коих мы превратились, он ставил перед нами цели и задачи – произнести такой-то стих, спеть такой-то гимн, бросить в воду такой-то предмет – и при этом вселял в нас уверенность, что мы влияем на свои хрупкие, находящиеся в опасности и окруженные небытием судьбы.

Влаам, хоть мы об этом и не говорили, разделял мое мнение. А вот Тибор наблюдал осуждающе.

– Вот ведь самозванец! – как-то вечером процедил он сквозь зубы.

– Ты, Тибор, врачуешь тела. А Дерек врачует души.

– Я врачую тела, не пытаясь всучить людям невесть что. А вот он врачует души, болтая невесть что.

– Души податливее,