Королева Бедлама - Роберт Маккаммон

— Мэтью?

Но что будет, если Икабод Примм вообще скажет, что никогда эту леди не видел и о ней не слышал? А это весьма вероятно. Филадельфия — город большой. Как можно установить одну-единственную личность среди такого населения? Нужно что-то еще, кроме словесного описания Королевы, или, как сказал Грейтхауз, он будет бегать по улицам Братской Любви, пока борода не отрастет до…

— Мэтью!

Он заморгал, очнулся от мыслей и поднял взгляд.

— Я надеялся тебя тут найти, — сказал Джон Файв. — Позволишь сесть?

— А, да. Садись, конечно.

Джон сел напротив. Лицо у него раскраснелось, трудовой пот еще поблескивал под волосами на лбу.

— У меня только несколько минут, надо опять на работу.

— Как сам? Хочешь чего-нибудь? — Мэтью поднял руку, давая знак Садбери. — Бокал вина?

— Нет, спасибо. — Джон глянул на владельца таверны и мотнул головой, потом посмотрел на Мэтью взглядом, который иначе как мрачным не назовешь.

— Что случилось? — спросил Мэтью, чуя беду.

— Констанс, — ответил Джон. — Она следила этой ночью за преподобным.

— Она… она за ним следила? — Мэтью не стал спрашивать, куда она проследила его путь. — Расскажи.

— Это было намного позже очистки улиц. В десять вечера где-то, как она говорит. Он вышел из дому, стараясь не шуметь. Констанс говорит, что услышала скрип половицы у дверей и догадалась. После того, что было… ну, в церкви, она просто с ума сходила от тревоги за него. Мэтью, она тоже разваливается на куски — как и он.

— Хорошо, только успокойся. Итак, Констанс за ним пошла?

— Да. Дважды она видела, как отец прячется от констебля, и раз чуть сама не налетела на фонарь. Но она шла за ним, благослови Господь ее сердце, и… Я просто хотел спросить, Мэтью: докуда ты проследил его в ту ночь?

Мэтью неловко поерзал на стуле. Поднял кружку, снова поставил ее на стол.

Джон Файв наклонился поближе и зашептал:

— Констанс говорит, что ее отец пошел на Петтикоут-лейн. Я едва мог поверить, но я знал, что она говорит правду. И она сказала, что он остановился на улице напротив дома Полли Блоссом. Не вошел, слава Богу, но стоял там. Потом, минут через пять или шесть, оттуда вышел человек и заговорил с ним.

— Вышел человек? Кто?

— Она не знает. Он поговорил с преподобным Уэйдом минуту или две, тронул его за плечо и вернулся в дом. Она сказала, что внутри был свет, и она видела, как вышли двое других джентльменов и преподобный спрятался в тени. То есть этот дом занимается своим делом даже после указа.

— Уверен, что взятки слепят глаза констеблям, — сказал Мэтью. Он не сомневался, что Полли Блоссом платит даже Байнсу и Лиллехорну. Кроме того, Маскер не делает новых кровопусканий, и сила указа слабеет, чего бы там ни желал Корнбери. — Ладно. А больше никуда преподобный не ходил?

— Нет. Констанс говорит, что проследила, как он идет домой, а сама побежала другой дорогой, чтобы его опередить. Едва успела, он вошел почти за ней по пятам.

— И что было потом?

— Она легла в постель. Он приоткрыл дверь, посмотрел на нее, она притворилась спящей, но могу тебе сказать, что больше она в ту ночь не спала. Когда я пришел на рассвете в кузницу, она уже была там.

— Она что-нибудь из этого говорила преподобному?

— Говорит, что чуть не выложила ему все, но у него такой был измученный вид за завтраком, что она просто не смогла. Я ей сказал, чтобы хранила молчание, пока я не поговорю с тобой.

Мэтью взялся за кружку и сделал долгий глоток.

— И что все это значит, Мэтью? — Джон чуть не плакал. — Я тебе говорю, Констанс просто убивается, а я думаю, что преподобный Уэйд влез в какое-то темное дело, которое выйдет на свет рано или поздно. И что тогда с ним станется? — Джон закрыл глаза, приложил руку ко лбу. — И что будет с Констанс?

Мэтью вернулся к оставленному супу, стал его доедать. Что нужно сделать, он решил сразу же, как только Джон упомянул второго человека.

— Я смотрю, ты воспринимаешь спокойно. Рад за тебя, но для Констанс это трагедия. И для преподобного. Во что он влез?

Мэтью положил ложку.

— С этого момента я буду держать ситуацию под контролем.

— Это как?

— Вернись сейчас на работу. Когда увидишь Констанс, скажи ей, чтобы ни слова отцу не говорила. Пока. Ты меня понял?

— Нет.

— Послушай, — сказал Мэтью, вкладывая в свой голос силу, которая должна была сокрушить любое сопротивление. — Нельзя, чтобы преподобный Уэйд знал, что Констанс за ним следила. Обещай мне сейчас же, что он ни одного слова не услышит. Это невероятно важно.

Джон колебался. Лицо его выражало страдание, но потом он опустил глаза и схватился за край стола так, будто боялся выпасть из мира.

— Я тебе верю, — сказал он тихо. — Хотя не раз у тебя в голове бывали сумасшедшие заскоки, я тебе верю. Ладно. Преподобному никто ни слова не скажет.

— Иди на работу. Да, еще одно: скажи Констанс, чтобы сегодня оставалась дома, будет он уходить или нет.

Джон Файв кивнул. Он встал, и Мэтью по его страдающим глазам, по ссутуленным плечам понял, как сильно его друг любит Констанс Уэйд. Джон хотел сделать хоть что-нибудь, чтобы помочь своей любимой, но здесь та сила, что взметает молот, была бесполезна.

— Спасибо тебе, — сказал он и вышел из таверны, на пороге запнувшись.

Мэтью проводил его взглядом, потом доел суп, попросил еще кружку сидра и осушил ее. Двое постоянных посетителей играли в дальнем углу в шахматы, и Мэтью решил последить за игрой, как если бы кому-нибудь надо было подсказывать.

Пришло время, подумал он, познакомиться с таинственной Грейс Хестер.

Вернувшись в дом Григсби с узлом одежды покойника, он узнал от Мармадьюка, что слесарь сможет поставить замок только наутро, но еще день он готов был подождать. Григсби отметил, как Мэтью хорошо выглядит после бритья и стрижки, что явно было приглашением зайти и поговорить с Берри, но Мэтью только сообщил старому лису, что условия, которые они обсуждали, ему после серьезного обдумывания подошли.

— Вот и хорошо, мой мальчик! — сказал Григсби, улыбаясь до ушей. — Ты не пожалеешь!

— Я не намерен жалеть. Теперь скажите, как бы мне туда настоящую кровать поставить? Пусть маленькую, но все же не оленью шкуру. Еще нужно зеркало и стул. Пюпитр для письма, если на нормальный стол места нет. Столик для бритья. И неплохо бы дорожку на пол, хотя бы чтобы грязь не месить.

— Все будет сделано. Я тебе там дворец устрою.

— И еще у меня тут несколько гм… новых вещей, из одежды. Любое приспособление, чтобы их как-то разместить, будет принято с благодарностью.

— Вобьем несколько колышков. Еще что-нибудь?

— Хорошо бы мусор убрать, — попросил Мэтью. — Откуда там среди прочего барахла мишень и рапира?

— Ах, это. Ты будешь смеяться, узнав, чем только люди долги не платят. Рапира эта принадлежала офицеру ополчения, который хотел напечатать для своей дамы сборник стихов. Потом он на ней женился и переехал в Хантингтон, насколько я помню. А мишень — это сравнительно недавно. Расплатился клуб лучников «Зеленые стрелы» за объявление в первой «Уховертке». Когда она еще «Кусакой» была.

— Тебе надо бы за работу требовать деньги той страны, где живешь, — посоветовал Мэтью. — Как бы там ни было, а если все эти ведра да ящики оттуда вынести, в моем дворце прибавится места.

Высказав таким образом список своих требований, Мэтью вернулся в молочную, зажег фонарь и достал блокнот Осли из соломенной набивки мишени. Сев на кровать, он стал при ровном желтом свете рассматривать записи на страницах.

Нетрудно было установить, что этот блокнот был начат где-то около первого мая, согласно записям о погоде и особо отмеченном крупном проигрыше двух крон и четырех шиллингов в «Старом адмирале» мая пятого числа. Седьмого мая Осли выиграл три шиллинга, восьмого проиграл еще крону. Фактически, если судить по сердитым каракулям и винным пятнам на этой части блокнота, свидетельствующим о привычном поведении Осли за игрой, этот человек постоянно находился в отчаянном положении. Но тогда откуда он брал деньги? Город наверняка ему столько не платил, чтобы покрыть такие проигрыши.

Мэтью отметил, что темы в блокноте отделены одна от другой. То есть записи игровых горестей в одном разделе, жалоб на здоровье — в другом, еда и извержения — в третьем, и так далее. И остался еще загадочный список имен и цифр — на странице, следующей за суммами, полученными от филантропических организаций и церквей. Некоторые светские клубы, вроде «Нью-йоркцев» и «Кавалеров», тоже были указаны как благотворители.

«Осли часть этих денег прикарманивал? — подумал Мэтью. — И так платил долги?» Потому что раздел с игровыми долгами ясно указывал выплаты некоторым собратьям по зеленому сукну в суммах, которые резко уменьшали благотворительность. Во всяком случае, из блокнота было ясно, что Осли платил свои проигрыши быстро, иначе бы его больше не пустили к столам.