Неизвестный Бондарчук. Планета гения - Палатникова Ольга Александровна

Задача русских кинематографистов сегодня – не утратить первоосновы наших размышлений о Вечном. Все фильмы отца – о Вечном. Какую бы тему он ни взял. Кадр лежащего посреди поля Андрея Соколова в «Судьбе человека» – о Вечном. В «Они сражались за Родину» солдат (в этой роли отец), поднимающий руку в пылающем аду для крестного знамения, – это о Вечном. Когда вместе с Толстым Бондарчук переживает смерть Андрея Болконского и открывает завесу над тайным, на секунду бросая взор в мир иной, – о чём же это, как не о Вечном?

Но чтобы выполнить эту высокую миссию – создавать свои произведения о Вечном – нужно обладать собственным мировоззрением. Художник сначала аккумулирует в себе то, что дают ему титаны духа через чтение, просмотры, прослушивание, общение, и только после этого он может что-то подарить людям. Чудес не бывает – если человек всего лишь «окультурен», он ремесленник, алмаза из породы ему не огранить. В этом смысле отец опять же стоит особняком – он самообразовался до диалога с высокими классиками. Чтобы встретиться с Пушкиным, Толстым, Чеховым, чтобы говорить с ними адекватно их мыслям, нужно годами выстраивать свою душу.

А кто помогает выстраивать душу? Учителя. Духовные сотоварищи.

С Герасимовым у Бондарчука бывали разногласия. Однако вот какая история: на «Войне и мире» у отца произошла клиническая смерть, но едва он пришёл в себя, первыми его словами были: «Картину пусть доделает Герасимов». Значит, доверие к учителю не пропало, и в подсознании сразу вспыхнуло: такую гигантскую работу может завершить только наш Мастер, наш Сергей Аполлинариевич. И никто другой.

Но художник – организация очень чувствительная. Из всех художников, кого знаю я, самым ранимым был Андрей Тарковский. Я делала всё возможное, чтобы объединить отца и Тарковского. И была счастлива, когда после «Соляриса» на моих глазах они общались открыто и добросердечно, как люди, глубоко почитающие художественный мир друг друга. Отец искренне поздравил Андрея с картиной. А меня захватила мечта, чтобы они снимали вместе. Мечта, конечно, идеалистическая… Я всё восклицала: «Вот бы вам вместе Достоевского снять! Мой любимый роман „Униженные и оскорблённые“!»

Андрей Арсеньевич был уникальным художником, но по натуре мнительным; случалось, он поддавался мнению обывателей. Настроить его против Бондарчука было просто. Оказались мы с ним на фестивале в Сорренто, любуемся Италией, а он вдруг спрашивает:

– Ты будешь сниматься у меня в «Идиоте»? Аглаю сыграешь?

– Андрей! Странный вопрос – с удовольствием!

Возвращаюсь в Москву и узнаю: Тарковский кому-то рассказал, что Бондарчук украл у него сценарий о Достоевском. Да, он бросался такими фразами, и отец в ответ бросался некоторыми фразами, а через день оба жалели об оброненном в сердцах. Но такие фразы мгновенно подхватывались и раздувались в целые истории. И чем скандальнее получится история, тем лучше! Этим занимаются люди, существующие при искусстве, окружающие художников, но сами – не художники.

…Отец вернулся с Каннского кинофестиваля. В тот год там участвовала «Ностальгия». Я скорей к нему: «Папа, как тебе фильм Андрея?» – «Фильм не понравился, но эпизод со свечой – это гениально!» И стал взахлёб рассказывать, как гениально сделана сцена, где Олег Янковский несёт свечу. Отец был человек очень откровенный…

Для меня до сих пор незаживающая рана, что знаменем, на которое поместили имя умершего Тарковского, били наотмашь Бондарчука.

Снимается «Степь». В костюме и гриме своего героя

Отец очень любил Шукшина. Сказать, что он переживал смерть Василия Макаровича, значит ничего не сказать! После первого показа на «Мосфильме» «Они сражались за Родину» подлетаю к нему с восторгом: «Папа! Какой фильм!» – «Ох… Лучше бы его не было, – покачал удручённо головой, и так жалобно: – Вася, Вася…» Душа Сергея Фёдоровича металась, страдала по единомышленнику, вернее – единочувственнику, потому что мало кто так глубоко понимал отца, чувствовал его ранимость, как Шукшин. Он и сам был таким же, с распахнутой, беззащитной душой, будто родной брат Бондарчука. И ещё, что очень важно: эти два художника были бесконечно преданы России. Но их патриотизм не ситцевый, никогда они не орали о своей любви к Родине на площадях под знамёнами или образами. Их чувство к России было глубоко сокровенным, выстраданным. Потрясающе читал отец текст от автора в нашей совместной с Игорем Хуциевым и Николаем Бурляевым режиссёрской дипломной работе – экранизации глав из «Пошехонской старины». Кровь в висках стучала от его пронзительной интонации, передававшей чувство Салтыкова-Щедрина: «Я люблю Россию до боли сердечной и желал бы видеть моё Отечество счастливым». Так сам Сергей Фёдорович и относился к России.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Отец очень любил природу. Философ, мыслитель, он искал на природе уединения, встречи с самим собой. Художник обязан сохранять себя для главного – собственного творчества. И лучшего друга для этого, чем природа, нет. Природу среднерусской полосы он воспринимал равнодушно. Берёзки – это шукшинская душа. Бондарчуковская воля – это бескрайняя степь, по которой можно привольно скакать, или лежать в её траве и общаться с вечным горизонтом, не заслонённым деревьями, и видеть, как земля сходится с небом.

Так, как воспел степь Бондарчук, не воспел никто. Фильм «Степь» – редкий фильм. Опять он пошёл по самому сложному пути – экранизация чеховской повести не предполагала бурного успеха у массового зрителя, какой был у «Судьбы человека» или «Войны и мира». Отец создал сокровеннейший фильм, потому что чувствовал и любил степь с детства. А всё, что любишь в детстве, остаётся в тебе навсегда.

Несколько лет назад я побывала в селе Белозёрка Херсонской области, на родине отца, где прошли первые четыре года его жизни. Дом Бондарчуков не сохранился, на этом месте стоит небольшая стела, написано по-украински: здесь родился великий режиссёр Сергей Бондарчук. И рядом часовенка. Вот так чтят земляки его память. Меня там повсюду сопровождал местный краевед, абсолютно шукшинский персонаж. Говорил он с пафосом:

– Ваш папа не мог родиться в другом месте! Только здесь!

– Почему?

– Земля богатая. Древняя. Здесь обитали скифы, сарматы! В нашем Белом озере до сих пор золотой скифский конь лежит! А народу по нашей земле столько прошло – голова кругом!

Действительно, в Белозёрке жили украинцы, русские, сербы, болгары, венгры, турки, цыгане. Отец не просто украинец, его кровь накапливалась веками. Может быть, поэтому он был таким могучим, титаническим человеком? Многие побаивались даже его внешнего облика – гордо откинутой головы, пронзающих чёрных глаз…

Весной 2010 года наконец-то исполнилась моя мечта – я добралась до Ейска, там жила моя бабушка Татьяна Васильевна Бондарчук с детьми Серёжей и Тамарой. Там на кладбище упокоились мои дедушка бабушка, тётя Тамара. Встретила меня дочь Тамары, папина племянница, моя двоюродная сестра Таня – Татьяна Владимировна Яровая. Не виделись мы лет сорок, но их как будто не было – с первой минуты ясно стало – мы родные. В первый день наплакались у могилы Бондарчуков, Таня рассказывала, как мой отец приезжал хоронить её маму, он очень любил сестру, и очень тяжело с ней прощался, сильно переживал. В Ейске он прожил с 12 до 18 лет, учился в школе вместе с Нонной Мордюковой. (Наша незабвенная Нонна Викторовна тоже из Ейска). Старожилы любят вспомнить, как учителя Нонне говорили: «Будешь плохо учиться – станешь артисткой, как Бондарчук». Да! Он с детства был артистом: во дворе дома объединил мальчишек – организовал театр, а, повзрослев, играл на сцене Ейского драматического театра.

Вообще Ейск – город особенный. Дом на углу улиц Мира и Энгельса – где жили Бондарчуки – крепок. Разговорилась с его нынешним жильцом Александром Добрыниным, и – поразительно! – оказалось, что в юности мой папа был влюблён в его маму. Теперь он хочет выкупить дом целиком, чтобы хранить в хорошем состоянии в память о маме, о её первой девичьей любви…