Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне - Евгений Абросимов

485. «Квартира снов, где сумерки так тонки…»

А.П.Ш.

Квартира снов, где сумерки так тонки,Где царствуют в душистой тишинеШкафы, портреты, шляпные картонки…О, вещи, надоевшие зане.

Да, жизнь звучала бурно, горько, звонко,Но смерть близка и ныне нужно мнеВскормить собаку, воспитать ребенкаИль быть убитым на чужой войне.

Дабы простой, печальной силой плотиЯ послужил чужому бытию,Дабы земля, в загадочном полете

Весну и волю малую мою,Кружась в мирах безумно и устало,В короткий миг любовно исчерпала.

1929. Ленинград

486. «Вчера я умер, и меня…»

Вчера я умер, и меняСтарухи чинно обмывали,Потом – толпа, и в душном залеБлистали капельки огня.

И было очень тошно мнеВзирать на смертный мой декорум,Внимать безмерно глупым спорамО некой божеской стране.

И становился страшным залОт пенья, ладана и плача…И если б мог, я б вам сказал,Что смерть свершается иначе…

Но мчалось солнце, шла весна,Звенели деньги, пели люди,И отходили от окна,Случайно вспомнив о простуде.

Сквозь запотевшее стеклоВбегал апрель крылатой ланью,А в это время утеклоМое посмертное сознанье.

И друг мой надевал пальто,И день был светел, светел, светел…И как я перешел в ничто –Никто, конечно, не заметил.

1929. Харьков

487. «Убийства, обыски, кочевья…»

Возник поэт. Идет он и поет.

Е. Баратынский

Убийства, обыски, кочевья,Какой-то труп, какой-то ров,Заиндевевшие деревьяКаких-то городских садов,Дымок последней папиросы…Воспоминания измен…Светланы пепельные косы,Цыганские глаза Кармен…Неистовая свистопляскаХолодных инфернальных лет,Невнятная девичья ласка…Всё кончено. Возник поэт.Вот я бреду прохожих мимо,А сзади молвлено: чудак…И это так непоправимо,Нелепо так, внезапно так.Постыдное второрожденье:Был человек – а стал поэт.Отныне незаконной теньюСпешу я сам себе вослед.Но бьется сердце, пухнут ноги…Стремясь к далекому огню,Я как-нибудь споткнусь в дорогеИ – сам себя не догоню.

1929. Ленинград

488. Счастье

Нынче суббота, получка, шабаш.Отдых во царствии женщин и каш.Дрогни, гитара! Бутылка, блесниМилой кометой в немилые дни.Слышу: ораторы звонко орутЧто-то смешное про волю и труд.Вижу про вред алкоголя плакат,Вижу, как девок берут напрокат,И осязаю кувалду свою…Граждане! Мы в социальном раю!Мне не изменит подруга моя.Черный бандит, револьвер затая,Ночью моим не прельстится пальто.В кашу мою мне не плюнет никто.Больше не будет бессмысленных трат,Грустных поэм и минорных сонат.Вот оно, счастье: глубоко оно,Ровное наше счастливое дно.Выйду‑ка я, погрущу на луну,Пару селедок потом завернуВ умную о равноправье статью,Водки хлебну и окно разобью,Крикну «долой!», захриплю, упаду,Нос расшибу на классическом льду.Всю истощу свою бедную прыть –Чтобы хоть вечер несчастным побыть!

1929

489. «Горсовет, ларек, а дальше…»

Горсовет, ларек, а дальше –Возле церкви клуб.В церкви – бывшей генеральшиОтпевают труп.Стынет дохлая старуха,Ни добра, ни зла.По рукам мертвецким мухаТихо проползла.А у врат большого клубаПара тучных девТянут молодо и грубоПлощадной напев:«Мы на лодочке катались,Золотой мой, золотой,Не гребли, а целовались…»«…Со святыми упокой…»

Церкви, клуба, жизни мимоПрохожу я днесь.Всё легко, всё повторимо,Всё привычно здесь.Как же мне не умилиться,Как же не всплакнуть,Поглядев на эти лицаИ на санный путь?Ты прошла, о генеральша,Ты идешь, народ, –Дальше, дальше, дальше, дальше,Дальше – всё пройдет.Дан томительный клубок нам,Да святится нить…Но зачем же руки к окнамРвутся – стекла бить?

1930. Харьков

490. «В переулок, где старцы и плуты…»

В переулок, где старцы и плуты,Где и судьбы уже не звучат,Где настурции, сны и уютыНедоносков, братишек, девчат,

Навсегда ничего не изволя –Ни настурций, ни снов, ни худоб, –Я хожу к тебе, милая Оля,В черном теле, во вретище злоб.

Этот чахлый и вежливый атом –Кифаред, о котором молва, –Погляди пред суровым закатом,Как трясется его голова.

Он забыл олимпийские ночи,Подвязал себе тряпкой скулу,Он не наш, он лишенец, он прочий,Он в калошах на чистом полу.

Он желающий личных пособий,Посетитель врачей и страхкасс…Отчего ж ты в секущем ознобеНе отводишь от мерзкого глаз?

Скоро ночь. Как гласит анероид –Завтра дождик. Могила. Конец.Оля будет на службе. ПостроитМощный блюминг напористый спец.

Я касался прекрасного тела,Я сивуху глушил – между темМарсиасова флейта кипелаНад весной, над сушайшей из схем,

Над верховной коллизией болей,Над моим угловым фонарем,Надо всем, где мы с милою ОлейПетушимся, рыдаем и врем.

1932. Харьков

491. «Быть может, это так и надо…»

Быть может, это так и надоИзменится мой бренный видИ комсомольская менадаМеня в объятья заключит.И скажут про меня соседи:«Он работящ, он парень свой!»И в визге баб и в гуле медиЯ весь исчезну с головой.Поверю, жалостно тупеяОт чванных окончаний изм,В убогую теодицею:Безбожье, ленинизм, марксизм…А может статься и другое:Привязанность ко мне храня,Сосед гражданственной рукоюДонос напишет на меня.И, преодолевая робость,Чуть ночь сомкнет свои края,Ко мне придут содеять обыскТри торопливых холуя…От неприглядного разгромаПосуды, книг, икон, белья,Пойду я улицей знакомойК порогу нового жильяВ сопровождении солдата,Зевающего во весь рот…И всё любимое когда-тоСквозь память выступит, как пот.Я вспомню маму, облик сада,Где в древнем детстве я играл,И молвлю, проходя в подвал:«Быть может, это так и надо».

1932. Харьков

492. «Совсем не хочу умирать я…»

Совсем не хочу умирать я,Я не был еще влюблен,Мне лишь снилось рыжее платье,Нерасцениваемое рублем.

Сдвинь жестянки нелегкой жизни,Заглуши эту глушь и темьИ живою водою брызниНа оплакиваемую тень.

В золотое входим жилье мыВ нашем платье родном и плохом.Флирты, вызовы и котильоныПокрывал расписной плафон.

Белоснежное покрывалоПокрывало вдовы грехи,И зверье в лесах горевалоИ сынки хватали верхи.

Мрак людских, конюшен и псарен.Кавалер орденов, генерал,Склеротический гневный баринЗдесь седьмые шкуры дирал.

Вихри дам, голос денег тонкий,Златоплечее офицерье,И, его прямые потомки,Получили мы бытие.

И в садах двадцать первого века,Где не будут сорить, штрафовать,Отдохнувшего человекаОпечалит моя тетрадь.

Снова варварское смятенье…И, задев его за рукав,Я пройду театральной тенью,Плоской тенью с дудкой в руках.

Ах, дуда моя, веселуха,Помоги мне спросить его:Разве мы выбираем брюхоДля зачатия своего?

1936-1937

493. «Город блуждающих душ, кладезь напрасных снов…»