Андрей Платонов - Алексей Варламов

Однако и то и другое — в большей, как у Каверина, или в меньшей, как у Полонского, степени мифологизированное изображение событий.

О документально зафиксированной реакции Сталина на опубликованный в третьем номере журнала платоновский «Впрок» доподлинно известно благодаря усилиям архивистов, которые ввели в научный оборот следующий лаконичный документ, подписанный верховным лицом:

«К сведению редакции „Красная новь“.

Рассказ агента наших врагов, написанный с целью развенчания колхозного движения и опубликованный головотяпами-коммунистами с целью продемонстрировать свою непревзойденную слепоту.

И. Сталин

P. S. Надо бы наказать и автора и головотяпов так, чтобы наказание пошло им „впрок“».

Более пространной иллюстрацией к этому сюжету может служить недатированное воспоминание деятеля РАППа, сотрудника «Красной нови» Владимира Сутырина, записанное Л. Э. Разгоном в 1970 году и впервые опубликованное Галиной Андреевной Белой в 1989-м в книге «Дон-Кихоты 20-х годов».

Суть мемуара в следующем. Однажды вечером Сутырина вызвали в Кремль, где уже находился «несколько бледный» Фадеев, а также члены политбюро во главе со Сталиным.

«В руках у него был журнал, который легко было опознать, — „Красная новь“. Мы переглянулись с Фадеевым, нам стало понятно, что речь пойдет о рассказе Андрея Платонова.

Не приглашая нас садиться, Сталин, обращаясь к Фадееву, спросил:

— Вы редактор этого журнала? И это вы напечатали кулацкий и антисоветский рассказ Платонова?

Побледневший Фадеев сказал:

— Товарищ Сталин! Я действительно подписал этот номер, но он был составлен и сдан в печать предыдущим редактором. Но это не снимает с меня вины, все же я являюсь главным редактором, и моя подпись стоит на журнале».

Был вызван прежний главный редактор И. М. Беспалов, который, если верить Сутырину, повел себя перед вождем примерно с той же долей самоуважения, с какой, трясясь от ужаса, оправдывался перед мессиром Воландом подлый доносчик Алоизий Могарыч, и Сталин с воландовской брезгливостью приказал выгнать его вон[43], а Фадееву велел подготовить и напечатать статью с учетом конкретных, разбросанных на полях замечаний: «Балаганщик», «Беззубый остряк», «Это не русский, а какой-то тарабарский язык»[44].

Результатом товарищеской критики вождя стала статья «Об одной кулацкой хронике», опубликованная сначала в «Известиях», а затем в пятом-шестом номере «Красной нови» за подписью А. А. Фадеева.

«Хитрый, пронырливый классовый враг… кулацкий агент… нарочитое и назойливое косноязычие… звериная кулацкая злоба… бессильно и злобно пытается он издеваться над огромным и трудным делом освобождения трудящихся крестьян от кулацкой кабалы… бессилие и пошлость его уловки… обнаглел настолько, что позволяет себе заниматься своими юродивыми пошлостями и тогда, когда он говорит о Ленине… нужно обладать неисчерпаемым запасом тупой и самодовольной пошлости… остроумие Платонова куцее и убогое, выдумка его — плоская и дешевая… враг знает, куда он метит… юродствует и сюсюкает Платонов… Озлобленная морда классового врага вылезает из-под „душевной маски“… Платонов распоясывается… лукаво подмигивает Платонов… омерзительно фальшивый кулацкий Иудушка Головлев… в елейно-фальшивом, сладком, лицемерном тоне… образчик самой подлой и омерзительной клеветы… социалистическому наступлению оказывает бешеное сопротивление классовый враг».

Статью эту можно считать образцовой, а самого гениального писателя XX века приходится признать антигероем номер один советской литературы 1920—1930-х годов. Так, как били на глазах у всего мира его — жестоко, обдуманно, беспощадно, не давая поднять голову и закрыть руками лицо, — не били, пожалуй, во всей истории русской литературы никого.

«Жовова били кирпичами по голове, топтались на нем, оборачивали вверх лицом и снова били, а Жовов лежал, мучился, но чувствовал себя здоровым и сознательным», — отметил Платонов в «Записных книжках» 1931 года, и хотя эта запись непосредственного отношения к газетной кампании не имела (то было: «Детское видение в переулке, в дождь, в 7 лет жизни, 25 лет назад, 1/4 века»), на метафизическом уровне она воспринимается как иллюстрация к тому, что происходило с ее автором. И даже знаменитые ждановские речи 1946 года в адрес Зощенко и Ахматовой — суть копия, сделанная с отменного оригинала, а сам оригинал есть расширенный и снабженный конкретными примерами список сталинских комментариев на полях «бедняцкой хроники»: «Да, дурак и пошляк новой жизни», «Мерзавец; таковы, значит, непосредственные руководители колхозного движения, кадры колхозов?! Подлец…»

Характерен устный отзыв поэта Павла Васильева, который 11 июля 1931 года в разговоре с тайным осведомителем говорил о том, что «СТАЛИН прислал письмо в „Красную Новь“ из трех слов: „Дурак, идиот, мерзавец“ — это относилось к ПЛАТОНОВУ. ВАСИЛЬЕВ сказал, что ПЛАТОНОВ может быть кем угодно, только не дураком. Такие дураки не бывают. <…> Потом он опять вернулся к ПЛАТОНОВУ, сказал, что ПЛАТОНОВ это предсказатель, что он гениален… <…>».

И это, пожалуй, тот случай, когда можно прочесть известную фразу о несовместимости гения и злодейства применительно не к одному человеку, а говоря о столкновении двоих: они действительно оказались несовместимы — русский писатель и советский вождь, поручивший своим шестеркам проучить неугодного человека. Ни с Булгаковым, ни с Пастернаком, ни с Ахматовой, ни с Замятиным, ни даже с Мандельштамом вести так лучший друг советских писателей себе не позволял. Сталин на свой манер уважал их принадлежность к «высшему» обществу и недаром говорил, защищая от партийной кабалы Булгакова, разумные, веские слова: «…очень легко „критиковать“ и требовать запрета в отношении непролетарской литературы. Но самое легкое нельзя считать самым хорошим… Я не могу требовать от литератора, чтобы он обязательно был коммунистом и обязательно проводил партийную точку зрения… требовать, чтобы литература была коммунистической, нельзя».

К Платонову у вождя был иной счет и иной с «отступником» разговор. Принадлежность автора «бедняцкой хроники» к пролетариату, а еще в большей степени избранная им больная тема и, наконец, платоновский язык, показавшийся «консервативному» Сталину нестерпимым, — все это стало причиной того омерзительно грубого тона, который, как очень верно подметил незадолго до смерти В. И. Ленин, был свойствен И. В. Сталину в отношениях с товарищами. Здесь в который раз можно вспомнить Литвина-Молотова. Одна партия, одни идеалы и сколь же разные люди…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});