Андрей Платонов - Алексей Варламов

Похожее мнение высказали и рецензенты: В. Соловьев («Сквозь насмешку, а порой издевательство над головотяпами чувствуется любовь автора к тому грандиозному строительству, которое происходит в деревне») и секретарь Луначарского литературный критик Игорь Сац («Будет политической ошибкой попросту отнять у Платонова возможность работать в советской литературе»). Не будет большой натяжкой предположить, что примерно с таких же позиций относился в ту пору к Платонову и Фадеев: спасти, уберечь, вырвать талантливого рабочего парня из лап буржуазии, тем более что репутация Платонова в литературной среде год от года становилась все прочнее. Эта была репутация писателя непечатного, нецензурного, запрещенного, и не исключено, что Фадеев хотел эту неверную, с его точки зрения, ситуацию переломить.

В этом смысле характерно еще одно секретное донесение (от 6 мая 1931 года), касающееся тех разговоров, что велись о Платонове в писательском сообществе: «ЗЕЛИНСКИЙ сказал мне, что последние вечера он проводит с Андреем ПЛАТОНОВЫМ, который живет с ним на одной площадке. ПЛАТОНОВ производит на него впечатление совершенно гениального человека. Он — прекрасно знает математику, астрономию, суждения его всегда тонки и интересны. ЗЕЛИНСКИЙ сказал, что ПЛАТОНОВ читал ему и АГАПОВУ пьесу, в высшей степени интересную, которая однако никогда не сможет быть напечатана и поставлена, ибо политическая ее установка по меньшей мере — памфлет. Вообще, сказал ЗЕЛИНСКИЙ, у ПЛАТОНОВА множество рукописей, которые никогда не смогут быть напечатаны».

Можно предположить, что если бы во главе «Красной нови» стоял именно он, известный критик и литературовед Корнелий Люцианович Зелинский, куда более осмотрительный (что, впрочем, не всегда ему помогало), чем Фадеев, то Платонов со своей хроникой «Впрок» был бы отвергнут и тем спасен, однако Фадеев посмотрел на вещи иначе и подписал номер в печать. Этим поступком — а это был именно поступок — автор «Разгрома» стремился развеять атмосферу слухов вокруг полузапретного имени Андрея Платонова и показать всем литературным шептунам, что ничего злокачественного в платоновских текстах нет, их можно и нужно печатать, а самого Платонова немедленно выводить из той оппозиции, куда его безосновательно записали и всячески растравливали раны его иронии.

Суждений Фадеева на сей счет нет, но известно мнение члена редколлегии журнала «Октябрь» Галины Колесниковой, которое, надо полагать, с фадеевским в той или иной степени совпало: «Когда я говорила с т. Платоновым, я увидела, что парень талантливый, он искренне ищет правильной позиции, — я считаю, что мы должны помочь ему. Сейчас отбросить Платонова было бы неправильно политически, мы должны помочь автору найти верный политический шаг».

Вот и главный редактор «Красной нови», пытаясь вывести своего автора из «литературного подполья», действовал и из товарищеских, и из высших коммунистических побуждений, как он их понимал. Наделенный неплохим литературным чутьем, Фадеев если не любил, то очень ценил Андрея Платонова, он относился к нему по-хозяйски, как рачительный председатель литературного колхоза к своему лучшему трактористу или электротехнику («Он ценил Платонова, у него вообще был недурной вкус, чуткость к слову», — совершенно справедливо написал Семен Липкин). Более того, Фадеев мог видеть, что все проблемы Платонова связаны с тем, что тот слишком глубоко копает, чересчур усердствует в строительстве социализма, понимая — далее опять процитируем платоновские «Записные книжки»: «Без мучений нельзя изменить общество: ведь социализм получил в наследство мещанство, сволочь („люди с высшим образованием — счетоводы“ и т. д.). Страдание ототрет с таковых, размелет их разум, от которого можно застрелиться в провинции».

Вот, если угодно, высшая идея хроники и не только ее, а всех платоновских вещей этих лет (в том числе это касается и противопоставления Москвы и провинции). Он свою позицию выстрадал и никогда ничем не спекулировал. Да, был ерник, не знал ни в чем удержу, не умел окоротить острый язык, неудобен, груб, осёл и хулиган, как аттестовал себя в 1920 году и с той поры ни в смысле упрямства, ни в невозможности дисциплинированно идти в общем строю и приспосабливаться — не изменился. Но именно такой человек и есть самое дорогое, самое нужное, надежное, верное. Соль, которую, если потеряет свою силу, ничем не заменишь.

«Страна темна, а человек в ней светится», — утверждал Платонов, и автору «Разгрома» эта сокровенная вера не могла не быть близкой, и можно представить, а точнее, невозможно представить, сколь страшным ударом обернулось лично для него, для Александра Александровича Фадеева, последующее развитие событий.

В дневнике Вяч. Полонского об этой истории рассказывалось так: «…„Впрок“ прочитал Сталин — и возмутился. Написал (передает Соловьев) на рукописи: „Надо примерно наказать редакторов журнала, чтобы им это дело пошло „впрок“. На полях рукописи, по словам того же Соловьева, Сталин будто бы написал по адресу Платонова: „мерзавец“, „негодяй“, „гад“ и т. п. Словом — скандал. В „Правде“ была статья, буквально уничтожившая Платонова. А вчера сам Фадеев — еще резче, еще круче, буквально убийственная статья. Но, заклеймив Платонова как кулацкого агента и т. п., — он ни звуком не обмолвился о том, что именно он, Фадеев, напечатал ее, уговорил Платонова напечатать. В статье он пишет: „Повесть рассчитана на коммунистов, которые пойдут на удочку…“ и т. д. Кончает статью призывом к коммунистам, работающим в литературе, чтобы они „зорче смотрели за маневрами классового врага“ и „давали ему своевременный и решительный большевистский отпор““.

Все это превосходно — но ни звука о себе, о том, что он-то и попался на удочку, он-то и не оказался зорким и т. д. Это омерзительно, — хочет нажиться даже на своем собственном позоре».

Но едва ли Фадеев хотел нажиться, тут уж не до жиру, быть бы живу…

В книге воспоминаний Вениамина Каверина рассказывается иное предание: «Нельзя не отметить, что по отношению к Платонову Фадеев должен был испытывать особое чувство вины. Именно по его вине жизнь Платонова была уродливо и безжалостно искажена. В повести „Впрок“ в „Красной нови“ Фадеев, редактор журнала, подчеркнул те места, которые необходимо было, как он полагал, выкинуть по политическим причинам. Верстку он почему-то не просмотрел, и подчеркнутые им места в типографии набрали жирным шрифтом. В таком виде номер журнала попал на глаза Сталину… Двойная жизнь Платонова, мученическая и, тем не менее, обогатившая нашу литературу, началась именно в эту минуту…»

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});