Зумана - Е. Кочешкова

А в Золотой… пожалуй, Шут уверенно мог бы сказать, что Элея боялась.

И не удивительно. Мало ли — вдруг кто узнает в запыленной усталой всаднице бывшую королеву Закатного Края. В таком виде… Да в такой компании… Ужас, ужас, что ни говори.

Но еще сильней Шут чувствовал мальчика.

Маленького человечка, которому предстояло стать королем Закатного Края.

Шуту не было известно, где именно находится младенец, но он знал точно — не в Золотой. Пока не в Золотой.

Они успели. Выиграли несколько часов, а то и дней. И этого было вполне достаточно, чтобы отыскать хороший постоялый двор, отдохнуть и привести себя в порядок.

— Куда мы едем, Пат? — спросила Элея, делая вид, будто вовсе не пытается заслонить свое лицо капюшоном.

— Да есть тут одно местечко, — ответил Шут, выглядывая в толпе фигуру, которая показалась ему знакомой. Но улица была слишком людной и женщина уже скрылась в водовороте городской суеты. — "Бешеной собакой" называют. Нет, — улыбнулся он, увидев, как нахмурилась Элея, — не бойся, это не портовая таверна. Гораздо интересней.

Завсегдатаями "Бешеной собаки" были артисты. Бродячие кукольники, жонглеры, комедианты. А также разные другие неприкаянные личности из творящей братии — попивающие художники, вполне состоявшиеся или непризнанные поэты-сказители, танцоры и просто всякий околоартистический сброд. Служанка Мила в таком месте, пожалуй, быстро лишилась бы уверенности, а заодно — обернись она в самом деле девицей — и невинности. Нравы в «Собаке» были простые, а постояльцы на редкость обаятельные. Как говаривал сам хозяин заведения "если вам дорога ваша честь, не позволяйте этим проходимцам даже присаживаться с вами за один стол". Чего уж там… прецеденты имелись.

На конюшне перед гостиницей смачно ругались два изрядно пьяных господина, в которых по заманчиво яркой одежде Шут без труда опознал своих собратьев по ремеслу — балаганных артистов. При появлении новых гостей, господа комедианты чуть подались в сторону, освобождая проход, но голосов не снизили — напротив, завидя публику, перешли на совсем уже виртуозную брань. Шут с завистью подумал, что сам он так никогда не умел. Хирга смотрел на это представление, смешно округлив рот, и ловил каждое слово, надеясь запомнить и воспроизвести как-нибудь в кругу ровесников. Элея с Кайзой делали вид, что вовсе не замечают живописных сумасбродов. Оно и правильно — когда чего-то не понимаешь, всегда лучше обойти это стороной.

В таверне и поросенку было не проскользнуть. Здесь тоже шумели, ругались, признавались в любви, пели и звенели струнами. Шут улыбнулся. Он, бывало, любил заявиться в «Собаку», когда чопорная важность дворца с его натянутыми улыбками и змеиными беседами становилась невыносимой. Пропустить кружечку-другую легкого вина…

Хозяин знал королевского шута очень хорошо.

"Что ж… — подумал Шут, — таинственных незнакомцев с капюшоном, натянутым до подбородка, здесь всегда хватало". А голос поменять ему не составило большого труда.

Разумеется, бодрый господин Викке поначалу лишь развел руками:

— Какие комнаты, почтенный! Сами видите, у нас даже столов свободных нет! — Шут это знал прекрасно. Затем и привел друзей не куда-нибудь, а именно в этот муравейник, где гостем больше, гостем меньше — никто не заметит. Он молча выложил на прилавок серебряную монету и, прижав ее ладонью, двинул к хозяину. Тот посмотрел озадаченно, подсчитал что-то в уме. — Ну так и быть… Но столоваться отдельно. За доплату. И больше одной комнаты я вам не дам, — он обернулся к кухне и зычно крикнул: — Пайта! Этот прощелыга Толки задолжал мне уже за две ночи, выпроводи-ка его на чердак. Небось, проспаться и там можно!

Пока поднимались по лестнице, Шута едва не сбил с ног еще один проходимец от искусства. Пьяненький лютнист с инструментом за спиной по-кошачьи извернулся, чтобы не приведи боги не свалиться на свою восьмиструнную подружку-кормилицу. Хорошо, Кайза успел придержать парня за локоть, иначе тот вполне мог бы треснуться хребтиной о ступеньки.

— Базха… — фыркнул шаман и спросил у Шута: — Здесь что, все такие? — ответом ему стала совершенно однозначная усмешка.

Конечно, постоялый двор, где собирались артисты — не самое лучшее место для степного колдуна и принцессы, но только здесь они совершенно точно могли остаться незамеченными, а в случае с Элеей — и неузнанными. Ее лицо было слишком хорошо известно всем горожанам… А в «Собаке» господа поэты и жонглеры скорее уж подумают, что это удачный образ и хороший грим, чем допустят мысль, будто сама бывшая королева вдруг очутилась с ними под одной крышей.

Сам же Шут рисковал… Но соблазн посидеть внизу оказался столь велик, что оставив своих спутников отдыхать после дороги, он почти сразу же вернулся в трактир. А дабы никто не признал "господина Патрика", позаимствовал в одной из соседних комнат коробку с белилами и щедро натер ими лицо. Платок на голову, угольные брови и черные штрихи вокруг глаз довершили приятный сердцу маскарад.

Но главное было не выдать себя повадками… Так что Шут решил просто тихонечко посидеть в углу и послушать о чем народ толкует.

А толковали много о чем…

— Да, вот так! Взял и вышвырнул меня вместе с сундуком прямо посредь дороги!

— Кого ты слушаешь, дура! Он тебе еще не таких слов напоет! Как же, его это песня, держи карман шире!

— Никому он ничего уже не должен… Этот бедолага сверзился вчера на площади. А он, ты знаешь, был верхним… Теперь ему даже ходить не обещают, не то что перед королем сальто откручивать…

— А если мы выступим там, то Бинут обещал мне два золотых. Да только на наше место еще старый Вишня метит и эта бездарь Лиона.

— Вот вы где, лентяи! Кто бы сомневался… А балаган, значит, я один должен собирать!

Шут откинулся на стуле и блаженно прикрыл глаза.

Вот она — жизнь!

Как ему не хватало этой простой актерской вольницы…

Время от времени к нему пытались подсесть заинтересованные барышни то с цветами в волосах, то с пальцами, перепачканными краской. Не давал им покоя загадочный незнакомец с довольной ухмылкой в пол лица. И между собой они уже наверняка заключили пари, какая первой сумеет обратить на себя внимание. Увы, ничего кроме улыбок им не доставалось.

Шут мог бы долго так сидеть. Но в этом веселье он на сей раз оставался чужаком… Лишь наблюдателем. Внутреннее напряжение не давало ему ни расслабиться по-настоящему, ни окунуться с головой в чудесное безрассудство.

Это напряжение нарастало, по мере того, как наследник становился все ближе и ближе… С каждым днем их связь крепла и Шут теперь мог различать едва уловимые оттенки настроения младенца — страх, голод, спокойную созерцательную радость. Но чаще всего — непонятную тревогу. Мальчишка почти все время, а значит даже во сне, находился в состоянии, которое сам Шут не назвал бы иначе, как нежеланием воспринимать окружающий мир.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});