Черный легион - Богдан Сушинский

— Не я создавал в этой стране концлагеря. Не я насаждал атмосферу подозрительности и мстительного недоверия. Не я взлелеял в этой стране сотни тысяч, если не миллионы, доносчиков, создавая институт «особо доверенных лиц». В прошлом я ведь морской офицер. Не мне объяснять, что такое честь. Но, пожив среди коммунистов, убедился: понятие офицерской чести, обычной порядочности большинству этих людей недоступно. Что такое открытая, честная политическая борьба — они не знают и знать не хотят. Согласитесь, каждый офицер обязан познать психологию противника, созданный в его стране режим и использовать слабости этого режима в борьбе с ним. Обычная психологическая война. «Пусть большевички истребляют друг друга» — вот вся военная доктрина бывшего морского офицера Куркова. И заякорим эту тему, господа адмиралы.

— А что, в этом действительно есть что-то от психологических методов войны, — задумчиво согласился Курбатов.

— Один из методов психологической диверсии, — признал фон Тирбах. — Не грех бы использовать. Когда откроем свою разведшколу, разумеется.

Курбатов подбадривающе взглянул на подпоручика. Упоминание о разведшколе появилось не случайно. Мечта юного фон Тирбаха, с которой тот не раз подступался к нему еще по ту сторону границы.

Правда, серьезного разговора так и не получилось, но и намеков было достаточно, чтобы понять — речь идет о цели жизни барона. Осуществив их «саксонский поход», подпоручик намеревался добиться разрешения на открытие особой диверсионной школы, в которой можно было бы соединить восточную систему физической и морально-волевой подготовки с основами европейских методов владения техническими средствами разведки и диверсий.

Фон Тирбах успел стать яростным поклонником Виммер-Ламквета и Отто Скорцени, но уже сейчас готовился к тому, чтобы, основав особую школу, превзойти своих кумиров и всех их учеников. И не важно, где она будет учреждена — в Маньчжурии, Японии, на родине ариев — Тибете, в Гималаях или под Берлином. Так или иначе она должна стать международной.

— По крайней мере у вас есть четкая цель, барон, — вновь поддержал его Курбатов. — Помните, у Ницше: «Велик тот, у кого есть цель и кто, не считаясь ни с какими средствами, делает все для достижения этой цели». Так, по-моему… Или что-то в этом духе.

— Велик тот… — поднял руку в римском приветствии фон Тирбах.

12

Доктору Эльзе Аленберн не было еще и тридцати. Невысокого роста, по-спортивному скроенная, она вошла в кабинет рейхсфюрера той медлительной, пружинистой походкой мартовской кошки, которой привыкла гулять по коврам своего «лебенсборна», «Святилища арийцев».

Она не вскинула руку в привычном приветствии, а, приближаясь к столу, оценивающе осмотрела поднявшегося ей навстречу рейхсфюрера. Это был взгляд бандерши, умевшей мгновенно оценить, чего стоит новый посетитель ее притона и какой из ее девочек он способен доставить хоть некое подобие удовольствия.

Гиммлер почти физически ощутил, как своим взглядом Эльза буквально раздевает его. Сейчас он почувствовал себя так, как может чувствовать себя разве что совершенно оголенный человек, стоя у проруби.

— Доктор Эльза Аленберн, — представилась гауптштурм-фюрер, протягивая рейхсфюреру руку.

Если лицо ее и возможно было признать красивым, то это была красота застывшего гипсового слепка, наподобие того, что все еще покоился рядом со столом Гиммлера. Увлекшись телефонным разговором, рейхсфюрер так и не успел спрятать его в сейф. К тому же лицо женщины было очерчено слишком резкими, грубоватыми чертами, чтобы слыть нордическим, и казалось заметно располневшим. Волосы напористо выбивались из-под элегантно посаженной на небольшую головку пилотки, однако пепельно-русый цвет их заметно старил Аленберн, как, впрочем, и толстые, слегка отвисающие, обрамленные вызывающе заметной порослью губы — запоздало чувственные и непростительно откровенные для коменданта столь солидного любовно-акушерского заведения. Весьма специфического, как справедливо заметил штандартенфюрер Брандт.

— Садитесь, доктор Аленберн. Я немного слышал о вас.

Эльза удивленно взглянула на рейхсфюрера из-под приподнятых бровей, словно хотела спросить: «Вы-то откуда могли знать о моем существовании?» Однако совершенно спокойно упредила дальнейшие комплименты Гиммлера:

— Мы — люди, работающие на будущее Германии, слишком незаметны, чтобы о них вспоминали чаще, чем этого требует обстановка на фронтах — внешних и внутренних. Весьма признательна, господин рейхсфюрер, что нашли возможным принять меня.

Уже усаживаясь на предложенный стул, Эльза вдруг заметила посмертную маску, обращенную теперь прямо к столу рейхсфюрера, и, взглядом испросив разрешения, приблизилась к ней.

— Знакомое лицо, — вопросительно взглянула на Гиммлера. — Кто-то из чинов гестапо, не так ли, господин рейхсфюрер?

— Верно.

— Не мoгy вспомнить, хотя… А ведь не очень удачная посмертная маска?

— Вы смогли определить, что посмертная?

— Я физиолог и анатомист. Мне самой приходилось делать слепки, правда, всего дважды. Позвольте, да ведь это, кажется, обергрупиенфюрер Гейдрих, бывший начальник Главного управления имперской безопасности?

— Верно, это он, — строго и недовольно признал Гиммлер, словно доктор неосторожно раскрыла его самую сокровенную тайну. Снял очки, старательно протер их тряпочкой и, опять водрузив на переносицу, почти потребовал:

— Садитесь же, гаунтштурмфюрер Аленберн. У нас не так много времени.

Ему неожиданно показалось, что сцена узнавания маски была старательно разыграна доктором. Идя сюда, Аленберн знала, что здесь творится ритуал поклонения лику «святого Гейдриха». Если это действительно так…

В свою очередь Эльза тоже поняла, что что-то в их встрече начало складываться не в том русле, в каком хотелось бы. Пробормотав нечто напоминающее «извините, видите ли… чисто профессиональный интерес…», она покорно заняла свое место.

Тем неожиданнее показался жестокий, выдержанный в гестаповском тоне, вопрос Гиммлера:

— Так все же… При каких обстоятельствах и когда именно вам пришлось видеться с господином Гейдрихом? — Ей-то показалось, что рейхсфюреру вообще не хотелось, чтобы она упоминала имя этого человека.

— Он бывал у нас в «лебенсборне», — она замялась и почему-то посмотрела на свои короткие, толстые — достаточно короткие и толстые, чтобы привести в ужас любого из преподавателей консерватории, в среде которых некогда воспитывался незабвенный Рейнхард Гейдрих, — пальцы.