Дневники, 1915–1919 - Вирджиния Вулф

ее в желании вызвать именно эти эмоции, кроме веселья, то расстроилась бы еще сильнее, а так мне пришлось бы долго описывать ее, прежде чем обрести баланс между интересом, удовольствием и раздражением. Полагаю, одним из негласных, но очевидных условий нашей дружбы является то, что она почти полностью была выстроена на зыбучих песках, которые любопытным образом сковывали нас и затягивали. Месяцами я ничего не слышала о Кэтрин, а затем мы снова вступали на то, что казалось твердой почвой. У нас были близкие и скорее насыщенные, нежели открытые, отношения, но для меня, во всяком случае, общение с ней всегда казалось интересным и в некоторых аспектах достаточно приятным, чтобы вызывать симпатию, если это можно так назвать, а еще любопытство. Я прикладывала немало усилий, чтобы ездить в Хампстед каждую неделю, начиная с середины октября или ноября. И что случается потом? Я уезжаю на Рождество, и мы с Л. посылаем маленькие эффектные подарки, тщательно рассчитывая их доставку точно в срок. К своему я прикладываю одно, а то и два длинных нежных письма, в которых предлагаю приехать к ней сразу по возвращении. Мой постельный режим нарушил эти планы. Тем временем без всякой очевидной на то причины она умолкает — ни благодарностей, ни ответов, ни вопросов. Подозревая неладное, но желая проверить свои выводы, я спросила у Марри, не хочет ли Кэтрин навестить меня, на что он ответил сердечно и без тени колебаний. Я предложила для встречи вчерашний день. Около одиннадцати она, вернее женщина, управляющая ее хозяйством, позвонила и отменила визит, сказав, что КМ слишком нездорова, но не предложила другой день, и сегодня утром ни от кого из них нет никаких вестей.

21 февраля, пятница.

Однако все это теперь кажется несущественным преувеличением, поскольку сегодня утром я получила письмо от самой КМ, которая приглашает меня на чай в понедельник и объясняет, что из-за каких-то новых лекарств ее два дня лихорадит и сил на встречи нет. Кроме того, меня попросили написать для «Athenaeum[1065]», так что эта небольшая царапина на моем тщеславии зажила. Не то чтобы я горела желанием рецензировать больше книг, чем сейчас… Но из-за моих кропотливых и довольно ошибочных отчетов о друзьях кажется, будто сама жизнь проходит мимо. Позвольте наверстать упущенное. В прошлое воскресенье у нас ужинали Саксон с Барбарой, которой приходилось также кормить своего ребенка. Она бодро вошла в комнату, однако ее ум чересчур спокоен, а мысли буквальны; жаль, что она не может всегда пребывать в состоянии физической бодрости. Уверена, это ее естественная натура и ожидать спокойных разговоров не стоит. Саксон смотрит на Барбару так, словно она источает очарование за них обоих. Я позволила себе зайти к Фейт, выпить чая и посмотреть на ребенка Барбары. Скоро и Фейт продолжит свой род[1066], из-за чего во мне пробуждается недовольство. Я и сама человек, который едва ли чувствует, что Фейт оказывает нам честь. Это вялая саркастичная женщина, которая постоянно острит и уже в 28 лет одержима обидой. Она сидит там у своего камина, раздраженно выкладывая маленькие мозаичные узоры из всех нас, и создается впечатление, что других интересов в жизни у нее нет. Кажется, будто она тащит как сорока себе в гнездо разума все сплетни. О да, Фейт знает о моей встрече с Хоуп Миррлиз, которая, по ее словам, считает меня одной из тех неуравновешенных подруг, что радуются ссорам. Очевидно, она всерьез обдумывала эту мысль. В отличие от Фейт, Барбара была «очень милой», непосредственной, искренней, отзывчивой, насколько хватило ума, и в какой-то странной манере она проявила себя индивидуальностью. Интересно, откуда это берется. Уже уходя, на крыльце в темноте она намекнула, что беспокоится о бедняге Саксоне. А потом Саксон позвонил мне с извинениями за то, что они не остались подольше, и предложил встретиться еще раз.

25 февраля, вторник.

Что ж, я даже не поссорилась с Миррлиз — литературные дамы верны мне, хотя и с перерывами, случайными или нет, судить не берусь. Однако эти рассуждения заслоняют то, что я вижу и называю «жизнью». По правде говоря, я избегаю огромной задачи рассказать о воскресном чаепитии, на котором я встретила сэра Широла[1067], сэра Генри Ньюболта с женой, леди Кромер, Брюса Ричмонда, вереницу галантных лысых кавалерийских офицеров и кучу респектабельных вдов из Южного Кенсингтона, которые останутся безымянными. Сэр Широл и Кэти [леди Кромер] предрекают революцию и, кажется, представляют себе, как они благородно примут смерть от русских евреев за принцип респектабельности. Русские евреи, невероятно энергичные и беспринципные люди, инвестируют во все крупные города, и, как заметил сэр Широл, 1914 год никогда больше не наступит, «но не то чтобы кто-то мог обвинить меня в пацифизме». Тем временем сэр Генри признался, что музыка, особенно струнная, пробуждает в нем источник поэзии: «Вдохновение рождается на концерте, и сегодня вечером это тоже наверняка произойдет», — заверил он меня, как священник, предсказывающий чудо, или фокусник, вытаскивающий из шляпы кролика. Дружелюбие Южного Кенсингтона, однако, обескураживает. Некая скромность призвана скрыть то, что столь заметно и неприятно в интеллектуалах. У них такой вид, словно они говорят: «Я никто — совершенно никто. Моя единственная функция — быть сговорчивым. Еще чашку чая? Ради бога, садитесь в это кресло и позвольте принести вам хлеб с маслом», — таково мое впечатление от момента, хотя почему-то их учтивость все равно не побуждает отвечать что-то более интересное, чем «спасибо», «пожалуйста, не беспокойтесь» и прочие дежурные фразы. О доме 23 по Кромвель-роуд, расположенном напротив чучел зверей и вполне способном вызвать у них недоумение, я скажу только, что он обставлен в соответствии с великими Южно-Кенсингтонскими принципами безопасности и красоты[1068]. Добрая миссис Сэмюэл Брюс [неизвестная] обратилась в компанию «Autotype[1069]» и заказала полотна всех выдающихся голландцев в рамках из мореного дуба. В итоге они завесили картинами стены у главной лестницы, оставив между ними зазоры в дюйм или два. В гостиной же… Нет, я просто не могу все это описывать. В памяти сохранилось лишь туловище лошади на позолоченном мольберте и три больших морских пейзажа, похожих на толстые ломти хлеба с маслом. Публика, как обычно, была благопристойной и вся в мехах, а музыка напоминала голоса духов потустороннего мира, заманивающих к себе безнадежно проклятых. Сэр Генри написал патриотическую песню на эту мелодию. Но как же было здорово! После мероприятия Кэти шла по улице и бросала фразы с любопытной отстраненной