Дневники, 1915–1919 - Вирджиния Вулф

всегда и неизбежно гармоничная. Он щурился, словно только проснулся, крошил булочку, залпом выпил кофе и, заикаясь, мямлил свои, однако, очень выразительные слова, говоря, насколько я помню, что «Art & Letters[1063]» — скучнейшее на свете издание («Я покажу его тебе — нет, в другом кармане — нет, не знаю, куда оно делось») и что Джулиан с Квентином намного умнее большинства детей. Как-то слишком быстро он облачился обратно в свое удивительно длинное прямое черное пальто, как у нонконформистских священнослужителей, застегнул красную жилетку и с непонятной решимостью отправился на вокзал Виктория. А потом мы с Клайвом говорили о писательстве, в основном о моем, которое он весьма хвалил, пытаясь придать своей критике особую важность. Как я и подозревала, он нашел серьезные недостатки в том моем незрелом трудоемком романе и чрезмерные достоинства в «Пятне[1064]» — лучшая проза нашего времени, по его словам. Вошла Мэри и прервала или, вернее, повлияла на ход нашей беседы, поскольку она почти ничего не говорила, а потом мы вышли на Риджент-стрит, где горели фонари, а в магазине напротив все витрины были заполнены яркими нарядами на зеленом фоне, и так, прогуливаясь в ранних сумерках и смеясь, мы прошли через Сохо, где я покинула их на улице со множеством ювелирных витрин.

18 февраля, вторник.

Вот я сижу и жду Аликс, которая, как и следовало ожидать, не сможет прийти и выложить все свои тайны, и поэтому из-за ее непостоянства мои мысли вновь возвращаются к друзьям. На ком я остановилась? На Дезмонде и том, насколько он мне симпатичнее Стрэйчи. Это правда, и я почти уверена, что из нас всех у него самый приятный характер, который, вероятно, каждый желал бы иметь. Полагаю, Дезмонд действительно лишен недостатков как друг, кроме того, что дружба с ним часто окутывается туманом неопределенности, эдаким дрейфующим паром времен и сезонов, который разделяет нас и фактически не дает встретиться. Возможно, его лень свидетельствует и о слабой привязанности к людям, чего я, однако, почти не чувствую. Это скорее следствие разума, который я нахожу образным и привлекательным, и понимание того, что вещи в целом не имеют значения. Почему-то он до мозга и костей скептичен. И все же: кто из нас, в конце концов, прилагает больше усилий, чтобы делать добро на своем пути? Кто более терпим, благодарен и лучше понимает человеческую натуру? Разумеется, Дезмонд не героический персонаж. Он считает удовольствие слишком приятным, подушки слишком мягкими, уловки слишком соблазнительными, и, пока я порой наслаждаюсь настоящим, он избавляется от амбиций. Его «великий труд» (быть может, философия или биография, которую Дезмонд, несомненно, начнет писать после серии долгих прогулок этой весной) обретает форму лишь в часы между чаем и ужином, когда почти все цели кажутся не только реальными, но и уже достигнутыми. Наступает день, и Дезмонд самодовольно берется за статью, пуская в ход свое перо с одновременно шутливым и меланхоличным признанием, что такова его судьба. И все же нельзя отрицать, что в нем есть блуждающие фрагменты чего-то блестящего и прекрасного — некой книги историй, размышлений, исследований, отголоски которой время от времени слышны в его речи. Мне говорили, что Дезмонд хочет власти, а эти фрагменты никогда не объединяются в единое целое, и перерывы в разговорах благоприятны для них, но в книге они все равно безнадежно затеряются. Осознание этого, несомненно, заставило Дезмонда трудиться и потеть над единственной законченной книгой [ «Пережитки»], пока фрагменты не сцепились в запутанный клубок. Однако я вижу, как в один прекрасный день буду рыться в его столе, вытряхну незаконченные страницы из-под листов промокательной бумаги и стопки старых чеков и составлю небольшую книгу застольных бесед, которая станет для молодого поколения доказательством, что Дезмонд был самым одаренным из нас всех. «Но почему он сам никогда ничего не писал?» — спросят они.

Во всяком случае, в своем непостоянстве Дезмонд верен себе. То же самое можно сказать и о Саксоне — он следующий в моем списке. Однако верность Саксона — это верность дряхлого колли или сломленного осла, пенсионера, способного использовать память о прошлом, чтобы навечно занять свое место за столом. В нынешнем состоянии он может лишь собирать милостыню; ему нечего отдавать, ибо жизнь не была к нему щедра. Его имущество — это старая дружба, воспоминания и наши древние разговоры. В отличие от остальных, Саксон не получил новый глоток жизни в браке — его надежды в этом смысле уничтожены. Поэтому он приходит ко мне безутешным и неохотно, через силу, словно это далеко за пределами возможностей, просит, чтобы я приняла из его рук Барбару и вернула ему ее обогащенной сиянием моего одобрения. Но Барбара не кажется мне каким-то редким или драгоценным металлом… Однако жизнь бедняги Саксона сейчас находится в совершенно некомфортном и непотребном состоянии, которое так хорошо воспроизводится погодой снаружи: снег, грязь и холод, ни цветения, ни тепла, ни блеска, ни даже намека на домашний уют. Саксон поселился у миссис Стэгг на Грейт-Ормонд-стрит и точно описывает себя как человека, которому одиноко, если он один, и скучно, если он в компании. Однако в преданности Саксона есть что-то настоящее, из-за чего и самые сухие его визиты не совсем бесплодны. Даже после двух часов отчужденного и почти полного молчания можно понять, что он абсолютно верен, честен и беспристрастен. Вы никогда не увидите его заискивающим, черствым, неискренним или жалеющим последний фартинг. Пускай Саксон и не одарен талантами, которые могут пригодиться, но даже я в своем утомительном возрасте прихожу к мысли, что безопасность — скромное состояние и безупречная, словно алмаз, истина — не так уж ничтожна и не лишена интересных отблесков отдаленной красоты. Во всяком случае, я с определенным облегчением думаю о Саксоне после двух месяцев полной неопределенности и постоянных мыслей о КМ. Я могла бы использовать все написанное о Саксоне в качестве фона для портрета Кэтрин, но крайне сомневаюсь сейчас, что имею право причислять ее к своим друзьям. Вполне возможно, мы никогда больше не увидимся. Наверху у меня лежат письма, в которых она говорит, что мысли обо мне приносят ей радость, а наша переписка — удовольствие; в других она назначает даты, настаивает на визитах, добавляет постскриптумы с благодарностью и любовью за уже прошедшие встречи. Однако последнее письмо датировано декабрем, а на дворе уже февраль. Это обстоятельство вызывает любопытство и некоторое веселье, а также причиняет легкую, нет, весьма значительную боль. Не подозревай я