Оттепель. Действующие лица - Сергей Иванович Чупринин

и не лучше ничем; даже прославленная версификаторская изобретательность Г. и та куда-то подевалась. Ёрник, «юродивый Поэтограда» выучил правила чужой для него игры: «Я воспринимаю Советскую власть, / Как осень и зиму, весну и лето». И естественно, что, принявшись, — по оценке Л. Лосева, — писать стихи «от лица идиота, зазубрившего лозунги начальства»[804], Г. стал появляться на газетных и журнальных страницах все чаще. И в Союз писателей его со временем приняли, и первая книжка не сразу, но подошла — «Моя эстрада» (Калинин, 1957). За нею следующие двенадцать, никем не замеченные, — вплоть до однотомника в издательстве «Художественная литература» (1979).

Г. дважды еще попытался, впрочем, рыпнуться — дал подборочку в неподцензурный «Синтаксис» А. Гинзбурга (1959), попробовал в 1964 году с М. Лукониным переправить в Чехословакию рукопись, стихи в которой, — как доложил в ЦК председатель Госкомпечати П. Романов, —

являются ущербными, имеют неверное политическое звучание, написаны на низком идейно-художественном уровне, пронизаны духом безудержного самовосхваления и прославления собственной гениальности[805].

Однако, — говорит биограф поэта, —

вернуться к себе прежнему не удалось. Все, что составляло острое глазковское своеобразие — ирония, эксцентрика, игра, — было утеряно. Стихи становятся «никакими», приводя на ум раннее глазковское краткостишие: «Что такое стихи хорошие? / Те, которые непохожие. / Что такое стихи плохие? / Те, которые никакие»[806].

Может быть, и правда ему было снова «надо с ума сойти, / Чтоб, как прежде, писать стихи для / Очень умных, но десяти…» И, может быть, лучшим напоминанием о Г. останется сыгранная им в фильме А. Тарковского «Андрей Рублев» (1966) роль «летающего монаха», который на самодельном воздушном шаре попытался подняться в небо, но разбился насмерть.

Соч.: Избранное. М.: Худож. лит., 1989; Самые мои стихи. М.: Слово/Slovo, 1995; Хихимора. М.: Время, 2007.

Лит.: Воспоминания о Николае Глазкове. М.: Сов. писатель, 1989; Винокурова И. «Всего лишь гений…»: Судьба Николая Глазкова. М.: Время, 2006.

Горбаневская Наталья Евгеньевна (1936–2013)

Все, кто встречался с Г., вспоминают в первую очередь ее легкость на подъем и ее подвижность — в молодости и не только в молодости она любила передвигаться автостопом, стремительно меняла города, занятия, компании. Да вот хоть образование взять — из МГУ, куда Г. впервые поступила в 1953 году, она исключалась дважды, пробовала стать почему-то киномехаником в прибалтийском Советске, пыталась поучиться в Тбилиси, пока в 1964-м не получила, наконец, как заочница диплом филфака Ленинградского университета.

С детства писала стихи и всюду все с той же легкостью обрастала друзьями: со студенческой скамьи была знакома с С. Аверинцевым и В. Непомнящим, И. Виноградовым и Н. Светловой (в будущем Солженицыной), захаживала в «мансарду окнами на Запад»[807], вообще сблизилась с поэтами-смутьянами, пользовалась дружеским расположением М. Юдиной и Ю. Лотмана, И. Бродского и А. Ахматовой[808]. Официозом принципиально не интересовалась, стихи для печати почти никогда не готовила[809], но в кругу катакомбной культуры знала всех и ее знали все.

А однажды, — вспоминает Г., —

раздается звонок: «Здрасьте, меня зовут Алик Гинзбург. Я хотел бы с вами познакомиться. Я знаю ваши стихи». Я иду к Алику, узнаю, что он уже издает «Синтаксис». Я говорю: «Я готова перепечатывать». Вместе мы готовим четвертый номер «Синтаксиса», я его знакомлю с Галансковым, все это закручивается. Уже практически готовый был у Алика третий, ленинградский номер — тут приезжает из Ленинграда то ли Илья Авербах, то ли Юра Губерман и привозит стихи Бродского. И мы готовим с Аликом четвертый номер, после чего я уезжаю в археологическую экспедицию[810].

Так оно и дальше пошло. «Я, — сказано в одном из интервью, — никакая не шестидесятница, мы „поколение 56-го года“. Поколение Венгрии, а не XX съезда. <…> Тогда у очень многих были большие надежды. У меня надежд не возникло»[811]. Ее, собственно, сделаем шаг назад, и замели впервые еще в декабре 1956-го по делу студентов МГУ А. Терехина и В. Кузнецова, арестованных за распространение листовок с протестом против советской интервенции в Венгрии. Правда, задержана Г. была всего на три дня и, правда, с непривычки повела себя плохо: дала показания, нужные следствию, и даже выступала на процессе свидетелем обвинения.

Больше ничего в этом роде с нею уже не случалось. Г. работала в Москве библиотекарем, библиографом, техническим и научным переводчиком, но, — по словам Н. Солженицыной, — «так была устроена, что не могла терпеть скотство, — и не терпела»[812]. И это значит сводила вместе таких же, как она, вольнодумцев, перепечатывала и распространяла самиздат («И так, я думаю, от меня не меньше ста экземпляров „Реквиема“ ушло»)[813], а стихи после дебютной публикации в «Синтаксисе» появились еще и в эмигрантских «Гранях» (1962. № 52).

Ее талант ценила А. Ахматова:

В хоре юных женских голосов, раздающихся сейчас в русской поэзии как никогда свежо и разнообразно, голос Натальи Горбаневской слышен по-своему твердо. Это стихи ясные, но в то же время раскованные, несвязанные, то, что в театре называется «органичные» — поэзия шестидесятых годов. Эти стихи окрыляет внутренняя свобода, эмоциональное отношение к миру, глубокое размышление, способное породить и музыку и гротеск. <…> Зная эту молодежь, я возлагаю на нее свои надежды…[814]

Однако, — замечает Л. Рубинштейн, — так вышло, что «ее видимое миру социальное геройство временами заслоняло ее поэтический масштаб»[815]. Г. все время было как бы не до себя, не до выстраивания своей литературной карьеры. Особенно очевидно это стало в 1968 году, когда после кратковременного (15–23 февраля) помещения беременной Г. в психиатрическую больницу имени Кащенко она составила, отредактировала и своими руками перепечатала первый выпуск «Хроники текущих событий», появившийся 30 апреля[816], а 25 августа в знак протеста против подавления «пражской весны» вместе с еще семью смельчаками приняла участие в демонстрации на Красной площади, куда пришла с трехмесячным ребенком в коляске, самодельным чехословацким флагом и двумя рукописными плакатами: «Да здравствует свободная и независимая Чехословакия!» (на чешском языке) и «За вашу и нашу свободу!» (на русском).

Задержали их спустя несколько минут, но Г. в тот же день освободили как кормящую мать и, признав в результате психиатрической экспертизы невменяемой, передали на поруки. Тогда она всего через три дня отправляет в западные газеты письмо:

Мои товарищи и я счастливы, что смогли принять участие в этой демонстрации, что смогли хоть на мгновение прорвать поток разнузданной лжи и трусливого молчания и показать, что не все граждане нашей страны согласны с насилием, которое творится от имени