Оттепель. Действующие лица - Сергей Иванович Чупринин

вышел на свободу»[777].

Возможно, Г. и не знал об этом подозрении, но уж точно не мог не догадываться. Так что надо ли удивляться снедавшему его комплексу неполноценности? Вот ведь вроде и имя у него есть, и дружит он со многими из лучших людей отечественной культуры, но все равно не писатель, а, — как он однажды выразился, — «описыватель». Недаром же в ноябре 1973 года, получив экземпляр только что опубликованных во Франции «Встреч с Пастернаком», которые в СССР ходили в самиздате, Г. записал в дневник: «Я уже тридцать два года член Союза советских писателей, а у меня, кроме трех пьес, ничего не издано. Даже сборника пьес не было. И по существу моя первая книга вышла только в этом году, и где — в Париже»[778].

Конечно, на признание власти он не рассчитывал, хотя с нею и не боролся. «Он, — вспоминает А. Мацкин, — не раз говорил: „Я живу под их пятой, но в другом измерении: я сам по себе, они сами по себе“»[779]. Однако же, — сказано в записи от 24 июня 1963, — всю жизнь мечтал:

Надо постепенно, неотрывно, исподволь все время писать что-то большое. Иначе жизнь не имеет цены, балласта осмысленного труда. Дело не в том, чтобы прославиться или разбогатеть, а в том, чтобы что-то сделать вровень своим силам. Не прожить жизнь силачом, никогда не поднимавшим ничего кроме картонных гирь. Иная (такая, как сейчас) жизнь надоела своей бессодержательной поверхностностью[780].

И до последних дней за «что-то большое» принимался: то за драму о Дж. Г. Байроне, то за биографию Мейерхольда для серии «ЖЗЛ», то за роман, то за грандиозную исповедь сына века на манер «Былого и дум». И ничего толком не закончил, так что его opus magnum стали именно хранящиеся сейчас в ЦГАЛИ шестьдесят томов дневника, по 200–300 машинописных страниц в каждом, где запись занимает обычно от половины до полутора листов плотной машинописи, через один интервал, не считая вклеенных газетных заметок и статей, театральных афишек и тому подобного печатного материала.

Частью, и очень значительной, эти дневники уже опубликованы, но пока все-таки только частью.

Соч.: Мейерхольд: В 2 т. М.: СТД РСФСР, 1990; Не надо бронзы нам — посейте нам траву: Стихи // Новый мир. 1993. № 6; Не так давно: Мейерхольд, Пастернак и другие… М.: Вагриус, 2006; Из дневниковых записей. 1941–1945 // Музы в шинелях: Советская интеллигенция в годы Великой Отечественной войны, 2006; Попутные записи // Новый мир. 2006. № 11; Дневник // Новый мир. 2014. № 1–3, 10–11; 2015. № 5–6; Наше наследие. 2013–2014. № 106–111; Нева. 2014. № 4; 2016. № 6, 10, 11; 2017. № 5, 6, 10; Звезда. 2015. № 1–3; Знамя. 2015. № 5–6; 2016. № 3–4.

Лит.: Крылов Н., Поликарпов В. Жизнь и творчество Александра Константиновича Гладкова. Владимир: Транзит-ИКС, 2012; Михеев М. Александр Гладков о поэтах, современниках и — немного о себе… (Из дневников и записных книжек). М.: ЯСК, 2019.

Гладков Федор Васильевич (1883–1958)

Сейчас его уже почти забыли. Книги не переиздаются более тридцати лет. Читатели? — да какие уж тут читатели… И только историки советской цивилизации напоминают, что Г., родившийся в старообрядческой крестьянской семье, закончивший экстерном учительской институт в Тифлисе (1905) и отбывавший ссылку в Верхоленском уезде (1906–1909) уже членом РСДРП, был некогда баснословно знаменит и числился в самом первом ряду писателей новой социалистической эры.

Да и как не числиться, если его первые же производственные романы «Цемент» (1925) и «Энергия» (1933) эту эру, по сути дела, открыли. Во всяком случае, Г., «человек, — по оценке А. Туркова, — совсем не плохой, но, увы, непомерных амбиций»[781], до самой смерти так думал. «Я, — написал он В. Кирпотину 10 марта 1948 года, — был первый, кто шел впереди советской литературы в борьбе за социалистический реализм (тогда я называл его „пролетарским реализмом“, что по сути дела одно и то же)»[782]. Он, — вспоминает Б. Сарнов, учившийся в Литературном институте в пору гладковского директорства, — «не уставал всякий раз напоминать нам, что подлинным основоположником социалистического реализма был именно он, а никак не Горький»[783]. Или вот еще — А. Храбровицкий пересказывает рассказ Ф. Левина о том, как Гладков возмущался, что Горького называют родоначальником советской литературы: «Горький был за границей, советскую литературу создавали я и Бахметьев! — кричал Гладков»[784].

Причем надо сказать, что до поры до времени власть Г. в этом убеждении поддерживала. На учредительном съезде советских писателей в 1934 году его, в числе совсем не многих, выбрали членом Президиума, при первой раздаче правительственных наград в январе 1939-го наградили орденом Ленина (прибавив в 1943-м орден Трудового Красного Знамени, а в 1953-м еще один орден Ленина), не обошли и двумя Сталинскими премиями (1949, 1950). Г. по партийной разнарядке состоял депутатом Верховного Совета РСФСР, руководил Литературным институтом (1945–1947)[785] и, само собою, во всех докладах и учебниках неизменно переходил из списка в список зачинателей и основоположников.

А других классиков советской литературы, и не только Горького, он искренне ненавидел. Помня, как иронически отозвался о «Цементе» В. Маяковский, распорядился в бытность свою ректором снять портреты «лучшего, талантливейшего» с литинститутских стен[786]. «Успех „Молодой гвардии“, — рассказывает А. Храбровицкий, — объяснял тем, что у Фадеева в руках „все средства пропаганды“. Шолохова называл писателем „сталинского двора“, Леонова — писателем „молотовского двора“»[787].

Так вот, кстати, о Шолохове, всего несколько цитат: он

отвратителен мне своим ерническим отношением к женщине <…> Он пробуждает в читателе самые низменные чувства. Идеализируя старое казачество, он противопоставляет ему большевиков как жалких евреев (1-й том «Тихого Дона») и как бандитов, идиотов, психопатов. <…> Давыдов — мерзкая фигура. <…> Он сумел поставить себя вне критики. Он невыносимо многословен. <…> И я не знаю, что, собственно, в Шолохове — от социалистического реализма[788].

Это не публичные, конечно, высказывания, а в частных письмах. Но власть, надо полагать, и о них знала. Во всяком случае, именно Г. было поручено дать укорот Шолохову, слишком уж разгулявшемуся в своей речи на Втором съезде писателей.

Г., «по его словам, не готовился к съезду и не думал выступать на нем, — 29 апреля 1958 года записал в дневник К. Чуковский. — Но позвонил Суслов: „вы должны дать Шолохову отпор“. Он выступил, страшно волнуясь»[789]. И сказал вот что:

Как ни тяжело мне было подниматься на эту трибуну, но долгом своей совести, партийным своим долгом я считаю, что необходимо выступить против непартийной по