Оттепель. Действующие лица - Сергей Иванович Чупринин

регламентированной программы. Преподаватели читали о том, о чем сами в это время думали, над чем работали. <…> Суть там была в другом, — в том, что перед студентом сразу, с первых дней, в многообразии индивидуальных проявлений раскрывалась сила и прелесть научного таланта[745].

И талант самой Г. раскрылся сразу же: уже на первом курсе весной 1923 года юная «младоформалистка» представила доклад «О балладе Бюргера „Ленора“ в русских переводах Жуковского и Катенина»[746], будто ровня принимала участие в дискуссиях со своими учителями, а перейдя в разряд аспирантов и научных сотрудников, стала печататься. Вышли статьи о Вяземском (1926), Бенедиктове (1927), Веневитинове (1929), была образцово подготовлена и издана «Старая записная книжка» Вяземского (1929)[747], и будущее, казалось, должно было быть отныне связано с работой в коллективе единомышленников. И с преподаванием, конечно.

Однако ГИИИ был реорганизован, то есть разогнан, учеников же у Г. тогда и появиться не могло, «потому что, — рассказывает Г., — ни один ленинградский вуз не пускал меня на порог»[748]. Случалась, конечно, работа и в штате: в начале 1930-х она преподавала на рабфаке, «во время блокады <…> в качестве редактора Ленрадиокомитета тихо правила чужие военно-литературные передачи»[749], в 1947–1950 годах часть времени проводила в Петрозаводске, где значилась доцентом Карело-Финского университета.

Но это всего лишь эпизоды жизни, про которую можно сказать, что она почти вся прошла в уединении за письменным столом. И деньги себе на пропитание Г. зарабатывала, что называется, фрилансом: сочиняла, — как упоминают биографы, — заказные брошюры то про консервы, то про дирижабли, написала, экспериментируя с формульной прозой, «сознательный — как она говорит, — литературный фальсификат»[750] — детектив для детей «Агентство Пинкертона» (1932), редактором которого в издательстве «Молодая гвардия» стала Л. Чуковская…

По большей же части задания Г. давала себе сама. Подготовила для «Библиотеки поэта» два издания «Стихотворений» Бенедиктова (Малая серия — 1937; Большая серия — 1939), защитила монографию «Творческий путь Лермонтова» в качестве кандидатской диссертации (1940), а самое для себя заветное заносила в записные книжки — род дневника, конечно, но, как очень скоро выяснится, еще и род прозы — Г. назовет ее «промежуточной», а наши современники чаще определяют безразмерным понятием литературы non fiction.

Здесь и оглядка на классический опыт от Вяземского и Герцена до Розанова, и подсоединение к традиции, руководившей опоязовцами — непосредственными учителями Г. Ведь почти все создатели этой могучей филологической школы высмеивали самоценное «филоложество» и нормы стилистически обесцвеченного академического письма, располагая свои занятия как раз на демаркационной линии между строгой наукой и собственно литературой. В конце концов, — говорит Г., —

Шкловский изначально был писателем. Тынянов готовился им стать. Эйхенбаум не стал писателем в тесном смысле слова, но всю жизнь у него было писательское самоощущение, <…> устойчивое отношение к своей научной прозе как к факту литературы[751].

Вот страница за страницей и у Г. еще во второй половине 1920-х годов начал, — по ее признанию, — сам собою складываться «роман по типу дневника или, что мне все-таки больше нравится, — дневник по типу романа»[752], где всему найдется место: и точным наблюдениям практикующего филолога, и свободным размышлениям о жизни и смерти, о судьбе поколения, о сексуальных и гомосексуальных практиках — да обо всем, словом, что приходит в голову «рационалистическому импрессионисту», как она себя однажды определила[753].

И неудивительно, что в литературной среде Г. чувствовала себя столь же естественно, как и в академической, даже стала членом Союза писателей (1935). Однако, — и об этом сказать необходимо, — в отличие от большинства своих современников, равно литераторов и литературоведов, даже в самые кровавые годы она никак и ничем не замаралась. Так что, — отмечают ее биографы, —

по всем стандартам советского XX века социальное поведение Гинзбург отличалось почти исключительной порядочностью: она никогда не отрекалась от друзей и учителей, не славословила палачей и проходимцев и лишь в минимальной степени допускала в свои работы интеллектуальные и речевые штампы официальной идеологии[754].

А на заметке у органов была, конечно. И в 1933-м, когда «прокручивали дело Жирмунского в качестве немецкого шпиона», Г. взяли тоже: не предъявив, — как она вспоминает, никакого обвинения, «преимущественно предлагали (попутно угрожая лагерем) „помочь нам в нашей трудной работе“», а поняв, что «не получилось», «выпустили через две недели»[755].

Второй раз ее стали таскать по допросам уже в конце 1952-го, поскольку в параллель с арестом врачей-вредителей «решено было сочинить дело о еврейском вредительстве в литературоведении», и Я. Эльсберг, «который был не стукачом, а крупным оперативным агентом», навел органы именно на Г., ибо с ее «показаний должен был начаться процесс Эйхенбаума и его приспешников». И опять же у следователей ничего с налета не вышло, и, — процитируем воспоминания Г., — «смерть Сталина (через два с небольшим месяца) спасла меня в несметном числе других жизней»[756].

А дальше Оттепель. И к Г., которой уже никто не мешал и которой уже ничто не мешало, то ли молодость вернулась, то ли пришла, — вспомним ахматовскую формулу, — «могучая евангельская старость». Монография «„Былое и думы“ Герцена» (1957), тогда же защищенная в качестве докторской диссертации, подтвердила ее и без того несомненно высокий научный статус. Книга «О лирике» (1964), воспринятая уже не только филологическим сообществом как значимое событие гуманитарной жизни, дала отсчет ее великому «шестикнижию»: «О психологической прозе» (1971), «О литературном герое» (1979), «О старом и новом» (1982), «Литература в поисках реальности» (1987), «Человек за письменным столом» (1989). А появление в печати «Записок блокадного человека» (1984–1989), переведенных на английский, французский, испанский, немецкий, нидерландский, шведский языки, принесло 82-летней Г. уже и собственно писательскую славу.

Относительно «никто не мешал, ничто не мешало» сказано, может быть, и опрометчиво. Так, ее уже сверстанную вступительную статью к готовившемуся однотомнику О. Мандельштама (1968), где Г. не дала ни одной потачки официальному новоязу, в последний момент все-таки рассыпали, так что публикация состоялась только спустя четыре года и в малоизвестных широкой публике «Известиях Академии наук СССР. Серия литературы и языка» (1972. Т. 31. Вып. 4). Не были — хотя тут власть уж точно ни при чем — сведены, как она мечтала, в единое повествование и множившиеся десятилетиями записи, наброски, черновики к роману с амбициозным названием «Дом и мир».

Это, впрочем, может и к лучшему, ибо, — говорит А. Зорин, — Г.

удалось превратить практически неминуемое поражение в победу. <…> Доверив свои социологические, психологические, антропологические поиски фрагментарной автобиографической прозе, она создала